Отступление - [16]

Там, в низине, на плохо вымощенной рыночной площади, готовятся к ярмарке, что будет через неделю после праздника Швуэс. Ларьки стоят где рядами, где вразброс, стучат молотки, навесы уже соорудили, и возле установленных прилавков разгружаются телеги. А день — жаркий и скучный, как жизнь самого старого города, как жизнь неудачника-меламеда[6], обучающего детей где-то здесь, в конце переулка. Слышно, как он повторяет с оборванными учениками древнюю, скучную главу Пятикнижия, которую читают после Пейсаха:

— «Вэим» — «и если», «бабаис» — «в дом», «юшив» — «вернется», «ифурах» — «и расцветет», «анега» — «чума», «вэим» — «и если…».

Молоток стучит, палатки растут, меламед повторяет. А мальчуган из хедера забыл обо всем на свете, уже не один час он торчит около свежесколоченных ларьков и глядит во все глаза: незнакомые приезжие девушки там, внутри, возятся с товаром — труженицы, такие проворные, с ловкими руками. Они едят не из тарелок, а из глиняных черепков, и улыбаются парням — то ли помощникам, то ли своим любимым.

Азриэл Пойзнер уже прошел через площадь и блуждает по переулкам. Девушки удивляются: они никогда его здесь не видели. Странно, зачем это он сюда пожаловал, да еще в будний день? Он останавливается и что-то спрашивает у одной из девушек. Та указывает ему на дом почтаря Зайнвла — наполовину дом, наполовину постоялый двор.

— Вот здесь он живет, — говорит девушка. — Вход с заднего крыльца.

Но ведь сейчас у почтаря Зайнвла никто не живет, кроме Прегера, заведующего талмуд-торой, который когда-то был влюблен в Хаву Пойзнер, а теперь, говорят, волочится за Хайкой, служанкой из заезжего дома, и обещает на ней жениться. «Всем назло — говорит — женится на ней».

* * *

Из дома почтаря доносится стук пестика о ступку. Жена Зайнвла, тощая, маленькая бездетница, сидит на полу, в холодке, возле дверей кухни, подальше от свежих куч конского навоза, который никогда не высыхает у ворот. Она толчет корицу для праздничной выпечки, а в доме, в одной из маленьких, прохладных боковых комнатушек, на жесткой кровати лежит Прегер. На нем широкая рубаха синего шелка и мягкие домашние туфли. Он отдыхает после изнурительного учительского труда в талмуд-торе. Прегер только что вернулся домой. Каждый день он без устали работает с тремя переполненными классами. Сегодня он сотворил чудо: показал второму учителю, как можно в последние жаркие дни перед летними каникулами увлечь учеников на занятиях. Мало того, он провел последнюю репетицию, подготовил учеников к вечеру в честь талмуд-торы, на котором они должны будут выступать. Сейчас Прегер, усталый и довольный, чувствует свою силу. Вся округа завидует ему из-за его талмуд-торы, вся округа помнит, как пять лет назад в Ракитное приехал Прегер, известный наглец, насмешник, острослов и ужасный безбожник. Может, он хорохорился и сам на себя наговаривал, что слишком привязан к бутылке, но, во всяком случае, пьяным его никогда не видели. Вскоре он перессорился со всеми крепкими хозяевами Ракитного и дал им понять, что они для него никто. Тремя пальцами он прижал к переносице пенсне и сказал им:

— Да вы для меня ничем не лучше портного Шоелки, с которым я выпиваю у Зайнвла.

О, Ракитное сразу им заинтересовалось. И восемнадцатилетняя дочь Азриэла Пойзнера Хава влюбилась в него. Хава Пойзнер не раз обещала родителям, что не будет с ним встречаться, но каждую пятницу бежала вечером к Бромбергам и ждала, не придет ли он.

— Правда ведь, — говорила она мадам Бромберг, — у него такое необычное лицо, такой высокий лоб…

Но это было давно, целых пять лет назад.

А теперь она растравляет ему душу, повзрослевшая, расцветшая Хава Пойзнер, и конца этому не видать. Ей назло он волочится за служанкой Хайкой и всем говорит, что женится на ней, но Хаве Пойзнер до этого и дела нет. Прегер помнит, что она уже вторую неделю в окружном городе, а без нее Ракитное кажется пустыней в эти прекрасные летние дни. Он смотрит в потолок и размышляет: «Чего же Хаве Пойзнер от него надо?» И еще: «Рано или поздно она его замучает до смерти».

Вдруг раздается тихий стук в дверь, и за ним, еще тише, осторожно входит богатый родитель с холеным поповским лицом. Он выглядит как-то не так, видно, неловко ему, словно он заявился на буднях с праздничным визитом.

От неожиданности Прегер забывает, что пенсне лежит на столике, обитом черной клеенкой, и машинально прижимает три пальца к переносице. Но вот он надевает пенсне и поднимается.

— Садитесь, пожалуйста, — приглашает он Азриэла Пойзнера, а сам не смотрит на него.

С минуту они сидят молча.

— Я уже давно должен был нанести вам визит, — произносит Пойзнер, улыбается и в легком поклоне сгибает широкую поповскую спину.

Оба по-прежнему не смотрят друг на друга.

Пауза.

Прегер уже пришел в себя, но не может понять, что означает это посещение. Между ним и богатым, известным торговцем, отцом его любимой девушки, все отношения порваны раз и навсегда. Он больше не бывает в их доме. Как-то зимой, на Хануку, Прегер под вечер подошел к новому дому Азриэла Пойзнера на полукруглой площади и увидел, что у парадной двери ждут разукрашенные сани, запряженные парой лошадей. Не иначе как польская упряжка молодого Деслера. Весь вечер сыпал снег, возчик дремал, сгорбившись, а внутри, в ярко освещенном коридоре, куда вошел Прегер, стояла в одиночестве жена Пойзнера и с превеликой нежностью гладила новенькую, с иголочки, кунью шубу, висевшую на вешалке. Чья же это была шуба, уж не Деслера ли? На Прегера женщина даже не взглянула.