Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой - [66]

Что ж, подумал теперь Перовский, если хирурги вынули свинец и я продолжаю жить, значит, не всё потеряно. Однако тяжело дышать, с каждым вдохом и выдохом горлом поднимается кровь, вновь и вновь наваливается забытье. Боже, только бы теперь не умереть! Только бы пройти все круги ада, которые приготовила мне судьба.

20

В тонкой, как яичная скорлупа, чашке старинного мейсенского фарфора кофе был особенно душист и крепок. Странно, что Аннет, пробыв в Германии целых три месяца, так и не привыкла к сему напитку. Ах, эти извечные её заботы о цвете лица и изяществе фигуры! Что же до него, то несколько глотков поутру равносильны тому, что родишься заново.

Ну-с, что там давеча сочинил о моём «Двойнике» господин Булгарин? Ах вот: «...русские повести, рассказанные умно, легко, приятно, слогом живым, натуральным, языком чистым и правильным».

Хм, «Северная пчела»[36] могла бы и ужалить! Однако, кажется, вот и скрытый укол: «Содержание их может быть названо правдоподобными небылицами. Автор искусно воспользовался разными поверьями, тёмными слухами и суеверными рассказами о несбыточных происшествиях, будто бы случавшихся с людьми в разных местах и в разные времена, и передал нам их ещё искуснее, умея возбуждать любопытство и поддерживать оное до самой развязки».

Даже некое похлопывание по плечу: «А ты недурен, братец!» — хотя мы с ним, разумеется, не пили на брудершафт.

Однако разве в небылицах суть, господин критик? Эк упёрлись лбами в чертовщину и не соизволят разглядеть за нею самую что ни есть живёхонькую жизнь!

Отложил булгаринское изданьице, глубже запахнулся в халат, отхлебнул из изящной чашечки и ухмыльнулся: нет, не годитесь вы, господин критик, в собеседники, с коим можно вести спор на равных, как ведут его двойники в моей только что увидевшей свет книжке. Иное дело — мой давний дрезденский собеседник.

Не всегда и с ним разговоры наши строились в согласии, но он хотя бы изволил меня понимать! Вспомнить лишь ту встречу не в «Зелёном жёлуде», как обычно, а у маэстро дома.

Господи, что за чулан представляло тогда его жильё! — холодное, с щелями в стенах и потолке, грязное и замызганное. Однако, видимо, права поговорка: гении ютятся на чердаках и в нищете.

   — Нуте-с, нуте-с, — сказал в тот вечер великий сказочник и вытянул свои длинные и тощие, как у паука, ноги.

Обвислый нос и колпак с кисточкой делали его похожим на ведьму из сказки. Конечно, из немецкой сказки. Он так и думал, наверное, что собеседником уже от одного взгляда на его облик овладевает мистическое состояние. Но тот лишь прищуривал свой глаз и усмехался. Хозяин не выдержал:

   — Так вы не верите в подсознание и сверхъестественное? Конечно, не верите, потому что не понимаете. Вот вы и переложили кое-какие мотивы из моего «Песочного человека» в свою повесть «Пагубные последствия необузданного воображения», выкинув из моего же замысла самое ценное.

   — Что вы, маэстро, осмелюсь спросить, считаете самым ценным?

   — Второй план, фатальность.

   — Ах вот вы о чём! Вы без труда могли это заметить — я в самой отдалённой мере воспользовался только канвой вашей повести, а герои, обстоятельства, их сближающие, фабула и основная идея — мои. И у меня — самые человеческие мотивы: люди ведут себя как в жизни. И главное, без этого — подсознательного... — Собеседник, казалось, смешно оглядел и феску, и крючковатый нос, и паучьи ноги.

   — Понятно! — вскочил Гофман. — Вы стремитесь изображать то, от чего я бегу, — жизнь. Но выгляните хотя бы в окно моей мансарды — эти солдаты, хаос, голод, дымящиеся головешки на улицах... Разве этого жаждет душа подлинного романтика и это ли является предметом, достойным пера художника? Впрочем, может быть, у вас там, в России, всё идеальнее и божественнее?.. Я вспомнил ваши рассказы о том, как вы занимались в юности мистификациями и даже, кажется, сделали попытку вступить в масонскую ложу. Так, если не ошибаюсь?

Собеседник опять прищурился и подмигнул:

   — Посвящение в ложу обставлено такой дьявольщиной, что, простите, маэстро, подобное вряд ли может возникнуть и в вашем зело изощрённом воображении... Представьте, вас, как когда-то меня в Москве, вводят в помещение, где сплошной мрак — окна занавешены. Только при свете лампады вы начинаете различать изображение каких-то циркулей и геометрических фигур. Потом во тьме появляется человеческий череп — и вы, дрожа, повторяете за мастером ложи слова священной клятвы. Всё перед вами плывёт, и вы ощущаете, что приобщаетесь к иному, как бы потустороннему, миру.

   — Вот видите, а вы — всё о реальном! Подлинно глубокие человеческие мысли можно выразить только через посредство потустороннего... Только так! Чему вы ухмыляетесь? Не верите?..

Велик был немецкий волшебник, однако и он не понимал, что влечёт меня за внешним покровом таинственности. Жизнь, господа, живая — с её невзгодами и радостями, страданиями и мечтами — людская жизнь!

Впрочем, погодите: уже начат роман, в котором не будет ни грана волшебства, одна лишь тихая малороссийская провинция, яркие и весёлые ярманки, милые тётушки и дядюшки, а рядом с ними — алчные, злые людишки, норовящие ухватить чужое счастье...