Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой - [135]

За трепет дум, за жажду дела.

За жизнь души — спасибо вам!

Софья Андреевна заметила, как муж и Каролина смутились — она от волнения, он же от неумения выслушивать подобные признания.

   — Вы преувеличиваете моё участие в вас, дорогая госпожа Павлова, — произнёс Толстой. — Я ничегошеньки для вас не сделал, чтобы меня благодарить, да ещё в стихах... Кстати, пусть вас не очень удивит, если вскоре вы вдруг получите письмо от великой княгини Елены Павловны. Я недавно с нею встречался в Карлсбаде, и она выразила желание назначить вам пенсию как русскому поэту. Нет, нет, не думайте, что всё это я опять — я только ей рассказал о вас и высказал мысль, что хорошо бы...

Каролина Карловна не дала ему договорить и бросилась на шею:

   — Позвольте мне забрать сейчас мои стихи — они и сотой доли благодарности не могут выразить... Господи, какое же у вас золотое сердце, любезный граф!

Софья Андреевна обняла счастливую женщину:

   — Приглашаем вас в Россию. Будьте нашей гостьей.

   — О, всё, что вы сейчас сказали, для меня неимоверная радость. И — особенно приглашение в страну, где я родилась, где впервые полюбила. Я сразу помолодею, оттаю и отдохну душой.

   — Что касается отдыха в нашем доме, на многое не рассчитывайте: будем здорово работать, — рассмеялся Толстой. — Поедем и дальше на «Ваньках». Имя Иван — нечто вроде плодоносной почвы для меня: святой Иоанн-евангелист в «Грешнице», Иоанн Дамаскин, Иван Грозный, наконец, Дон Жуан и снова Грозный... Так что союз наш, дорогая Каролина Карловна, только берёт начало.

15

Ещё далеко было до того момента, когда поднятый собаками и егерями огромный, разъярённый тревогой матёрый зверь с седым, вставшим дыбом загривком выберется из берлоги и, привстав на мохнатых, толстых лапах, двинется на ощерившихся стволами ружей стрелков.

Но в каждом охотнике, кто во имя этого мига в полночь выехал из тёплого и уютного города и теперь прикорнул в течение двух-трёх часов в железнодорожном вагоне, — уже жил лихорадочный, пожирающий все другие желания и стремления азарт поединка.

Император Александр Николаевич — в шароварах и тёплых сапогах, но без нательной рубахи — быстро спустился по ступенькам вагона и, схватив полные пригоршни снега, стал быстро, с удовольствием растирать разом покрасневшее мускулистое тело.

Толстой тоже был здесь и, приняв снежную ванну, тёр спину, руки и грудь большим мохнатым полотенцем.

Рассвет только проступил, и над станцией Бологое, между Петербургом и Москвой, где стоял сверкающий синим лаком царский вагон, к небу поднимались белые паровозные дымы и изредка раздавались приглушённые расстоянием свистки маневровых локомотивов и звуки медных, похожих на охотничьи, рожков стрелочников и составителей поездов. А вокруг, насколько охватывает взор, лежала чистая снежная целина, отороченная на горизонте черневшей издали гривой леса. В сотне шагов от путей нетерпеливо вспенивали копытами снежный наст запряжённые в крытые возки кони, и царские кучера, одетые в длиннополые тулупы, важно прохаживались рядом.

Ах, как приятно бодрил колкий морозный воздух, как вкусно похрустывал снег под сапогами, как при одном виде впряжённых в сани и осёдланных верховых лошадей сердце наполнялось предчувствием движения, скачки, погони и острой, смертельной схватки и как душа наслаждалась полнотой жизни, вдруг разлившейся по всем мускулам!

Не слишком ли он усложнил своё недавнее положение придворного, не зря ли так настоятельно добивался отставки с должности флигель-адъютанта? Вот же и теперь, уже свободный как ветер, он тем не менее доволен, что вновь — рядом с государем. Что ж изменилось?

Если признаться честно, он не слишком был обременён служебными обязанностями, последнее время находился даже в бессрочном отпуске и дежурить как флигель-адъютант обязан был, когда находился в столице. Да и те редкие дежурства походили не на обузу, а скорее на подобие развлечений: можно было лишний раз переброситься приятными фразами с императрицей или сёстрами Тютчевыми, встретить иных, давно не попадавшихся на глаза знакомых, наконец, даже слегка подразнить кого-либо из падких на лесть вельмож, распустивших павлиньи хвосты и торчащих у дверей императорского кабинета.

И всё же отсиживание в приёмной, где на столе камер-фурьерский журнал[49], который он обязан заполнить, отточенная стопка карандашей, серебряная песочница на львиных лапах, у дверей подобострастный — на ушко — шёпот лакеев, важных, как генералы, и генералов, угодливых, как лакеи, — всё это было не по нём, всё раздражало.

Досужие умы подсчитывали: что выиграл и что проиграл граф, забалованный друг царя? И выходил один чистый проигрыш — ни с того ни с сего взял и отказался от дворцового жалованья, полагавшегося ему, можно сказать, ни за что.

Что ж, они были правы — от этого расчёта, расцениваемого ими как счастье, он и отказался. Он хотел быть именно чистым и совестливым в их жадных и всё подсчитывающих глазах, а более — хотел быть честным перед своею совестью, хотел стать не только нравственно; но и внешне свободным и независимым. И не потому ли нынче утром в его сердце — бескрайняя радость, ощущение простора и подлинной воли!