Отшельник - [23]

Но и на машинной дороге, на шляху ему тоже особой удачи не было. До блокпоста с остатками порушенного шлагбаума и обрывками колючей проволоки Андрей дошел вроде бы вполне благополучно, лишь в двух местах наткнувшись в потемках на выросшие прямо в песчаной, прежде глубокой колее десятилетнего возраста сосны и ели. А дальше за шлагбаумом и постовой тоже порушенной будкой молодые эти сосенки и ели встали перед беглецом уже настоящей стеной. Дорога между ними едва-едва угадывалась, и Андрею приходилось выверять каждый шаг, чтоб и тут не сбиться с пути, не заплутать. Впору было пользоваться компасом и картой. Знать бы, предвидеть подобную неожиданность, Андрей, может, и действительно запасся бы ими. Но ему ведь и в голову не пришло, что всего за десять-двенадцать лет дорога в Кувшинки к его родительскому дому так непроходимо зарастет лесом и кустарником. На несколько мгновений Андрей даже испугался: а вдруг он вообще идет в никуда, и за этим лесом на сотни, тысячи километров нет никакого жилья, нет Кувшинок с их крытыми шифером и по старинке тесом домами-хатами, с их неширокими улочками и переулками, с частыми колодцами вдоль заборов, с церковью и школой на берегу речки – нет ничего, всюду лишь глухой, непроходимый лес, в котором человека ждет неминуемая страшная смерть.

Страхи эти, может быть, и вовсе овладели бы Андреем, заставив его малодушно повернуть назад к спасительным городским огням, но он вовремя опять взглянул на небо, обнаружил там вначале Большую, а потом и Малую Медведицу, с конечной ее Полярной звездой, которая, сколько помнит Андрей, всегда висела в ночи точно над деревенской их церковью, и стал метить теперь на нее, твердо и непоколебимо уверенный, что раз горит на небе Полярная звезда, то, значит, где-то внизу под ней есть и церковь Архангела Михаила, и школа, и речка, и родные Кувшинки.

Утвердившись в этой вере, Андрей легко приспособился ко всем превратностям дороги, безошибочно узнавая колею, шлях хотя бы по той простой примете, что по обе стороны от него в боровом лесу еще кое-где белели последние островки снега, а здесь, в неокрепшем, жиденьком молодняке снег уже весь истаял, и было черным-черно.

Андрей поправил лямки рюкзака, осторожно закурил и, тая огонек сигареты в рукаве бушлата, стал по-медвежьи проламываться сквозь заросли сосняка и ельника, обретая от этой ночной борьбы немалую уверенность в себе, отгоняя за каждым рывком все дальше и дальше в глубь леса глупые свои страхи и сомнения. Молодые сосенки и ели, словно чувствуя силу Андрея, расступались перед ним, давали дорогу, лишь изредка, да и то робко и не больно, задевая его за плечи.

Занятый поиском дороги и сражением с самозваным нестойким еще подлеском, Андрей понапрасну не терзал себя никакими посторонними мыслями и очень радовался, что все его прошлое, устав поспевать за ним, осталось теперь пусть и за порушенным, но все-таки блокпостом. Сюда, в зону, ему дороги нет.

Но так было лишь до первого привала. Когда же Андрей, сняв рюкзак, присел на сломанной ветром и бурей сосне, прошлое неотвратимо догнало его. Правда, уже не фронтовое, не военное, а гражданское, те два каких-то сереньких, тусклых года, которые он прожил в заброшенной «хрущевке» настоящим отшельником.

Переселившись туда, Андрей поначалу обрадовался своей свободе и независимости. Никто ему был больше не указ: ни отцы-командиры, ни Лена с Наташей, ни мнимые друзья-товарищи, от которых в любой момент так и жди предательства, удара в спину. Отвечал Андрей теперь тоже только за одного себя, не видя, не ощущая за спиной подчиненно-подопечных.

Просыпался Андрей в половине седьмого, делал, опять-таки больше по привычке, чем по необходимости, вялую, необременительную зарядку, выпивал чашку чая или кофе с бутербродом и шел на работу, которая находилась всего в двух кварталах от нового его жилья. Многие сослуживцы Андрею завидовали: не надо ездить в троллейбусах и трамваях, тратиться на дорогостоящие маршрутки, мерзнуть на остановках, бесцельно теряя время, ругаться с вечно раздраженными пассажирами и кондукторами. Андрей зависть сослуживцев понимал и, в общем-то, готов был поменяться с любым из них, живущих в более отдаленных районах. На свежем воздухе, на природе Андрей теперь за целые сутки всего и пребывал что во время этих двадцатиминутных путешествий-прогулок на работу и с работы. Врачи же ему настоятельно советовали для пользы и укрепления здоровья находиться на свежем воздухе как можно дольше. Так что удлинить путешествия Андрею, наверное, стоило бы. Ведь больше он никуда не ходил: ни в кино, ни в театры, ни на охоту-рыбалку, ни в гости к друзьям и знакомым (хотя многие Андрея и приглашали). Проведя смену в несмолкаемом шуме и грохоте молотков, он, словно рак-отшельник, запирался в своей клетушке и безвылазно сидел там, никого не впуская к себе, не испытывая никакой потребности в общении. Сослуживцы, и особенно из пьющих и выпивающих, нередко обижались на Андрея за это, намекая в дни получки, что неплохо бы собраться в холостяцкой его келье за рюмкой хорошего вина или водки, вдалеке от придирчивых, вечно обозленных жен. Но Андрей на это не шел, сторонился выпивок, шумных, драчливых мужиков, от которых после не отобьешься, будут с утра до ночи стучаться к нему в квартиру с бутылками в карманах, беспокоить соседей, жильцов да и его самого поднимать, словно по тревоге, требуя соучастия в загулах. А Андрею, кроме покоя, ничего больше не было нужно. Сослуживцы, видя такое его отчуждение, постепенно отстали и даже начали сторониться, а может, в чем и подозревать: как же, бывший офицер, «афганец» и «чеченец», герой малых войн, им, опустившимся с прежних своих высот кандидатов наук, врачей, партработников и преподавателей, не чета, не ровня. Андрей на все эти подозрения нисколько не обижался. Наоборот, они его устраивали: сослуживцы жили своей жизнью, общественно-газетной, суетной, а он своей – одиночной и молчаливой.