Отрубленная голова - [16]

— Незаконные и несовершенные отношения… — повторил вслед за мной Александр. — Да.  Возможно, даже наваждение. Фрейд о Медузе. Голова способна передать и женские половые органы, тогда она пугает и не возбуждает желания.

— Мне и в голову не приходили такие изощренные мысли, — сказал я. — Всякий дикарь любит коллекционировать головы.

— А вот ты не разрешил включить твою в мою коллекцию, — упрекнул Александр. Я наотрез отказывался позировать ему, хотя он не раз просил меня об этом.

— Чтобы ты насадил мою голову на копье? Ни в коем случае!

Пока мы смеялись, он провел рукой у меня по затылку, чтобы почувствовать его форму под волосами. Для скульптора важнее всего форма черепа, а не его содержание.

Мы постояли еще немного, глядя на голову Антонии. Наконец я ощутил, что на сердце у меня стало тяжело.

— Не пора ли нам выпить? — предложил я. — Кстати, я отправил сюда ящик «Верж де Клери» и немного бренди.

— Да, мы получили их сегодня утром, — ответил Александр. — Но не портвейн! Любой кларет сделался бы портвейном, если б мог.

— Нет. Не сделается, если ему не позволят, — возразил я. Мы всегда спорили об этом под Рождество.

— Боюсь, что завтра сюда, как обычно, нагрянет целая толпа, — сказал Александр. — Мне не удалось все отменить. Роузмери говорит, они так об этом мечтают. Но вдруг нам повезет и снег заметет все дороги?..

Мы подошли к двери, открыли ее и, встав на пороге, посмотрели во двор. Задул холодный ветер, и от морозного воздуха зазнобило. Начало темнеть, но последние дневные лучи по-прежнему окрашивали золотистым блеском падающий снег. Перед двумя большими заснеженными акациями расстилалось белое полотно. Из-под густого зимнего покрова торчали темные ветви. Тут, рядом с нами, заканчивалась поляна, а за ней тянулась гряда холмов, скрытая теперь от наших взоров. За холмами притаились заброшенные железорудные поселки Сибфорд-Гоуэр и Сибфорд-Феррис. Снег тихо падал с безветренных небес, и через открытую дверь мы могли наблюдать за этим безмолвием природы. Мы были отрезаны от мира, словно в склепе. Затем перед нами мелькнуло темное пятно, совсем как на китайском рисунке, — черный дрозд важно шествовал к своему гнезду и вдруг остановился и спрятался под кустом, повернул голову в нашу сторону, а затем бесшумно проследовал назад, за сугроб. Мы увидели, как сверкнули его глаза в лучах заходящего солнца, и обратили внимание на его оранжевый клюв.

«Эй, черный дрозд, эй, черный хвост.

Оранжевый носок», —

пробормотал Александр.

— Уж слишком ты часто цитируешь, братец.

— Слишком?

— А помнишь, как там дальше?

— Нет.

«Щегленок, зяблик, воробей,

Кукушка с песнею своей,

Которой человек в ответ

Сказать не часто смеет: нет!»[11]

Александр минуту помолчал, а затем спросил:

— Ты был верен Антонии?

Я не ожидал от него такого вопроса, однако сразу ответил:

— Да, конечно.

Александр вздохнул. Свет из гостиной вырвался наружу, и тьма озарилась золотистым конусом; снежинки, ставшие тускло-серыми и едва различимыми, на мгновение оказавшись в нем, снова ярко заблестели. Вечнозеленые ветви, которые Роузмери старательно переплетала каждое Рождество, как ее приучила мать, висели на окне. Они были украшены разноцветными шарами, апельсинами, длиннохвостыми игрушечными птичками и свечами, рядом с ними свисала омела. Я увидел, что моя сестра взобралась на стул и принялась зажигать свечи. Они вспыхнули и ярко загорелись, как старый, многозначный символ, трепеща на ветру, который всегда проникал в это время в высокие, плохо подогнанные викторианские окна.

— Почему «конечно»? — спросил Александр.

В этот момент до нас донеслись звуки фортепиано. Роузмери заиграла рождественскую песню: «Как во граде царя Давида». Я глубоко вздохнул и отошел от двери. Затем прошел в комнату и взял сигареты, которые оставил на окне. Александр, очевидно, не ждал ответа на свой вопрос. Он повернул угловую лампу и вновь осветил незаконченную голову. Мы молча рассматривали ее, а вдали слышались звуки фортепиано. Я знал, она напоминает мне о чем-то грустном и пугающем, и, вглядываясь теперь в это смазанное тенями лицо, понял вдруг, о чем именно. Когда умерла моя мать, Александр хотел сделать посмертную маску, но отец ему не позволил. И вдруг я живо вспомнил ее спальню, неподвижную фигуру на кровати, лицо, укрытое простыней.

Я вздрогнул и повернулся к двери. На улице совсем стемнело. Снег по-прежнему шел, видимый лишь из освещенных окон и словно погруженный в глубокую дремоту. Роузмери начала следующий куплет.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Моя дорогая Джорджи, я предполагал провести Рождество совсем иначе. Вечером того дня, когда мы в последний раз виделись, Антония внезапно объявила, что хочет разойтись со мной и выйти замуж за Палмера Андерсона. Не буду сейчас пересказывать подробности, но похоже на то, что именно так и будет. Я также не стану тебе говорить, что я чувствую. Очевидно, я и сам до конца в себе не разобрался. Как ты можешь вообразить, я до сих пор в шоке. Никак не могу прийти в себя и лишился всякой уверенности. Ты должна понять, что больше я ничего тебе сказать не могу. Однако я хотел изложить тебе факты, и это письмо стало для меня колоссальным облегчением. Надейся на лучшее и ничего не бойся, если можешь. О, моя радость, я еще никогда не чувствовал себя до такой степени неспособным к ясным и решительным действиям. Я кажусь самому себе выцветшим и полустертым, похожим на какую-то фигуру на заднем плане старинной картины. Постарайся хоть немного вдохнуть в меня энергию, помочь мне вновь обрести смысл жизни. Дорогая девочка, твои любовь и преданность для меня бесценны, поддержи меня своим терпением. Прости меня за это трусливое и бестолковое письмо. Твой бедный, незадачливый принц целует твои ноги. Просто я сейчас слишком огорчен и не в силах рассуждать четко и логично. Пожалуйста, оставайся со мной и люби меня по-прежнему. Если смогу, то зайду к тебе завтра в обычное время. Но если мне это не удастся, то позвоню примерно в это же время.