Отрочество архитектора Найденова - [18]

Сережа было затормозил возле особнячка столыпинских времен с жестяной вывеской «Переселенческое управление» и второй застекленной — «Музыкальная школа». Седой, он сидел на раме, закричал:

— На Курмыш! На Курмыш!

Через пацаненка, что жевал кусок вара и пускал слюни на майку, выманили из дома Юрку — якобы за ним послал Чудик. Схваченный и брошенный на землю, Юрка зажал голову руками и подтянул колени к подбородку.

— Ты вчера вечером привел оторвановских ко мне во двор?

— Никуда я не приводил!

— Они что, в адресный стол сходили? — Седой тряхнул Юрку. — Пойдешь отбивать нашу птицу.

— Н-нет! — прокричал в страхе Юрка.

— Тогда сейчас в милицию. Ты наводчик, тебя первым в колонию упекут.

Юрка оглянулся на свой дом — многооконный, на шлакобетонном фундаменте, под железом, выстроенный трудами отца, машиниста паровоза. Он боялся отца, милиции, Тушканова, Шутю, но сейчас больше всего боялся Седого — этот больно стиснул его шею.

Сережа отнял руку Седого от Юркиной шеи, заговорил с ним участливо, жалея его, вынужденного водить знакомство с оторвановским жульем Юрка мало-помалу отошел, перестал заикаться и, заглядывая в глаза Сереже, завел свое, будто Тушканов, Шутя и другие оторвановские вскоре после драки с Седым ушли из сада, а он с пацанами с Татарской слободки курил, а потом к тетке завернул, луку пожевал, чтобы отец не унюхал, и сидел там, в теткином огороде, ждал, когда отец уснет, он из рейса вернулся в двадцать один тридцать по-московскому…

— Говори: Жус велел забрать нашу птицу?

— Я не знаю, я ни при чем.

— Признавайся, бог не фраер, все простит. — Седой дал тычка Юрке, тот повалился без всякого, впрочем, вреда для себя: события происходили под забором, где высоко намело песку. При этом он попал ногой в акварель, и развалилась рамка, купленная на Кузнецком мосту.

Они долго возились с ним: Седой то упрашивал его не бояться Жуса и Тушкана, в смутных выражениях обещая ему защиту от них, то свирепел и бросался на Юрку; тот закрывал голову руками и падал на песок. Сережа всякий раз вовремя удерживал Седого и принимался просить, умолять Юрку признаться. Он выпрашивал у него признание, он твердил: «Тебе ничего не будет»; наконец он предложил Юрке пять рублей и стал совать ему бумажку в руку со словами: «Может, они тебе ножом угрожали, а? — И просительно оглядывался на Седого. — Ты говори, не бойся» Юрка принял пятерку и пробормотал что-то вроде: «Да, вам бы такое…»

— Вот видишь, они с ножами, — сказал Сережа с удовлетворением, — а ты на него тянешь.

— Может, мне поцеловаться с ним? — Седой предложил Сереже поднять Юрку одной рукой и, когда тот послушно ухватил Юрку поперек живота, поднял и Юрка повис, как вареная макаронина, сказал, постукивая кулаком в ладонь: — Вздумаешь оторваться или трухнешь перед Тушканом — изуродуем, как бог черепаху.

Страха перед Седым, веры в физическую мощь Сережи и безразличия, проистекающего от сознания своей обреченности, — этого топлива Юрке хватило только до Оторвановки. Рыскающие по сторонам глаза выдавали его: он уже не справлялся с собой. Вражеская территория замерла, выжидая: судьба экспедиции была предрешена.

Седой поймал Юрку за плечо, толкал впереди себя, и так они вошли в проход, ведущий в глубину узкого открытого двора. Слева тянулся дувал, справа тесовый забор магазина.

В дворике на выпавших из дувала сырцовых кирпичах сидели неразлучные Тушканов и Шутя, и тощий пацан — таких зовут скелетами, — и с ними давний приятель Седого по фамилии Савицкий, плечистый, с большой стриженной под машинку головой и ушами борца — маленькими, вдавленными в череп, с приросшими мочками. Прежде Савицкий жил на Курмыше в халупе, покрытой кусками жести и толя; года два как они купили дом здесь, на Оторвановке. Родители Савицкого появлялись на улице неизменно вдвоем — отец тащил тележку на резиновом ходу, холку охватывала обшитая шинельным сукном лямка, мать семенила следом, также глаза в землю. В тележке мешки с углем или тряпье. Они производили впечатление немых. Однажды, учились они тогда в третьем классе, Савицкий-сын сделал наколку Седому — на тыльной стороне ладони с помощью оплетенных нитками иголок выколол якорек. Свой гонорар, пачку печенья, он схрупал с пугающей жадностью — он не развернул обертку, он разорвал ее зубами и откусывал от пачки как от куска.

Седой и Савицкий переглянулись: Седой не подал ему руки, не выдал их давней дружбы — в этой ситуации пусть Савицкий останется тайным другом, так будет полезнее.

— Заблудились в наших краях? — плаксиво спросил Шутя.

Он накапал в ладошку слез, втянул их со свистом и чмоканьем. Шутя был из тех добровольных шутов, что находятся во всяком коллективе, готовность смеяться их остротам объясняется их репутацией шутника, тут действует какой-то всеобщий гипноз.

Компания поддержала Шутю гоготом, один лишь Савицкий, по своему обыкновению, глядел угрюмо.

Седой обежал двор глазами и приметил под дувалом бухарского, мелово-сизого, с темными повязками на крыльях. Он был новичок во дворе — дичился, крыло было стянуто туго и касалось земли.

— Пришли за своей птицей, — сказал Седой.

Шутя приставил ладонь к уху, спросил тем же плаксивым голосом: