Отречение от благоразумья - [37]

— Вы ему рясу слезами промочили, — безжалостно сказал я. — Не поделитесь, что является предметом ваших творческих мук? Сонет в честь шлепанцев градоначальника? Рондо для прекрасной незнакомки или незнакомца?

— Донос в инквизицию, — четко выговорил Штекельберг, не замечая, что старательно водит пером по столешнице, а не по бумаге. — На фон Мартиница. Скажите, как их правильно пишут, эти самые доносы? Вы же специалист в подобных вещах?.. Я уже сколько голову ломаю, а ничего не выходит...

«Браво, мадам Маргарет! — я мысленно зааплодировал. — Вот это подлинное умение распространять слухи!»

— Чего вам вдруг взбрело в голову порочить честное имя благодетеля? Неужто отказали от дома?

Станислав предпринял героическое усилие попасть пером в чернильницу, дважды промахнулся, и вдруг принялся яростно рвать почти чистый лист на мелкие клочки. Покончив с этой тяжелой работой, он совершенно по-детски захлюпал носом, а из уголков тщательно подведенных по последней французской моде глаз потекли тонкие черные струйки размывшейся туши. Зрелище было смешное и грустное одновременно, долго выдерживать его у меня не хватило сил, так что пришлось кликнуть служку, велев принести ковшик с чистой водой, полотенце или любую не слишком грязную тряпку, за исключением предназначенной для мытья полов, а также зеркало. Водрузив этот нехитрый набор перед окончательно впавшим в слезливое уныние Штекельбергом, я постарался как можно лучше изобразить командный рык герра Мюллера:

— Прекратите хныкать! В вашем возрасте пора бы знать, что рано или поздно приходится отвечать за содеянное!

Господин секретарь ткнулся физиономией в погнутый оловянный ковшик, и оттуда, сквозь бульканье, приглушенно донеслось:

— Вам легко рассуждать...

— Только не говорите, что вас одолел внезапный припадок совести, — почему-то я невовремя развеселился. Прав мудрейший отец Алистер — нет у меня ни на грош христианской жалости к ближнему своему, только злой язык да стремление всюду сунуть любознательный нос. — Слушайте, мсье Штекельберг, кто вам Мартинец, если разобраться — отец родной или Господь Бог? Вы ж по его милости превратились в главное пражское посмешище. Где ваша дворянская честь? Ваше человеческое достоинство, наконец? Неужели вам не хочется хоть раз заставить эту толстую свинью повизжать и подергаться под ножом мясника? Или вы согласны и дальше разгуливать с кличкой миньона? Сколько вам годков, кстати?

— Двадцать три... будет весной, — нехотя признался пан Станислав. Теперь, когда он смыл свою жуткую парфюмерию, в это верилось больше. В испуганном и мающемся с похмелья существе совершенно не узнавался нагловатый юнец, повсюду тенью следовавший за грозным Ярославом фон Мартиницем. На миг я пожалел о жестокой игре, затеянной отцом Алистером при моем соучастии, и уже раскрыл рот, собираясь предложить Штекельбергу не маяться дурью, отправиться домой, выспаться и постараться вернуть себе прежнее легкомысленное расположение духа. Но тут пана секретаря прорвало, и мне оставалось только уповать, что в трактире не окажется любителей подслушивать чужие беседы:

— Достоинство?! Какое, к бесам, достоинство? Без Мартиница я ничто — нуль, зеро, пустота, дырка от бублика, нищеброд с дворянской цепью, единственная польза от которой — заложить ее евреям! Думаете, карьера мальчика на побегушках и сомнительного фаворита коадъютора — мечта всей моей жизни?! Мне не оставили выбора! Мартиниц подобрал меня, как бродячую псину, и я служу ему... Что вы ухмыляетесь?! Да, псина, честно отрабатывающая свою миску похлебки, теплый коврик и сахарную косточку! Если инквизиция загребет пана Ярослава, следующим стану я! Он продаст меня, даже не поморщившись, и его отпустят, потому что кто он — канцлер Империи!! -, и кто — я? Мне придется стать виноватым во всем, меня, не его, отправят на костер, а я не хотел, я умолял найти кого-нибудь другого, в Нижнем городе полно умельцев обращаться с ножом и удавкой, но Мартиниц пригрозил, что прогонит меня, если я не выполню его приказа и мне пришлось это сделать... Откуда я знал, какую гадость они намешали в этой склянке?.. А теперь он приходит и смотрит... Ничего не говорит, не обвиняет, не грозит местью, только смотрит... — Штекельберга трясло, и тяжелая глиняная кружка, за которой он потянулся, вывернулась у него из руки, расплескав содержимое по полу.

— Кто смотрит? — оторопело спросил я, уловив в этой своеобразной пьяной исповеди смутное признание в том, что господин секретарь выполнял какое-то не слишком чистое поручение своего сюзерена и теперь смертно опасается разоблачения. Чем, видимо, Мартиниц и удерживает его на короткой привязи. До боли знакомая история, непреходящая метода кнута и пряника. Мне в аналогичной ситуации повезло, я оборвал свой поводок и успел скрыться.

— О-он... — еле слышно выдохнул пан Станислав. — Франци-иск...

— Какой Франциск? Франциск фон Клай? — меня аж подбросило на стуле. — Пропавший наместник? Вы знаете, куда он делся? Где он?

— Под палой листвой, под осиной лесной... — абсолютно немузыкально сообщил Штекельберг и вернулся к прозе: — Мартиниц хотел, чтобы отыскались несомненные доказательства причастности протестантов, но мы не успели — вмешался этот католичнейший дурень и нам пришлось улепетывать без оглядки. Впрочем, о нем я тоже позаботился. Если б не Мирандола, он до сих пор сидел бы за решеткой в приюте умалишенных и плел коврики... А мне теперь страшно. Пани Маргарита твердит — пиши донос, пиши донос, тогда простят! Ей что, ее вообще не тронут, кто же знает, какая она... С виду-то ласковая, а внутри — ледышка ледышкой. Наплевать ей на всех нас, это пока ты ей нужен, она вокруг увиваться будет, а потом бросит и дальше пойдет. Ты за ней не ходи, — он перешел на доверительный шепот. — Мирандола вот побегал, высунув язык, а чем все закончилось? Никто ей не важен, только она сама... — шепот становился все тише и тише, окончательно прервавшись в миг, когда неудержимо клонившаяся голова пана Станислава с легким стуком пришла в соприкосновение с досками стола. Я остался сидеть, пытаясь разыскать в ворохе обрушенных на меня небылиц крупицы истины.