Отражения в золотом глазу - [63]

— Ставлю на эти карты все, и если выиграю, получу все фишки, — объявила госпожа Пендертон. — Пора кончать.

Сдав карты, госпожа Пендертон подбросила себе туза и короля, которые лежали у нее на коленях, и выиграла. Все это заметили, майор хихикнул. Заметно было и то, что, перед тем как отодвинуть стул, майор шлепнул Леонору под столом по бедру. В это время госпожа Лэнгдон поднялась и принялась укладывать вязанье в сумку.

— Я пойду, — сказала она. — А ты, Моррис, можешь остаться. Спокойной ночи.

Госпожа Лэнгдон двигалась медленно, не сгибаясь, и когда за ней закрылась дверь, Леонора воскликнула:

— Боже, какая она больная!

— Да, — сокрушенно согласился майор. — Пожалуй, я тоже пойду.

Майору Лэнгдону совершенно не хотелось покидать уютную комнату. Попрощавшись наконец с Пендертонами, он постоял на дорожке перед домом, посмотрел на звезды и подумал, что жизнь порой — очень скверная штука. Неожиданно он вспомнил умершую дочь. Какое это было безумие! Во время родов Алисон цеплялась за Анаклето (сам майор не мог этого вынести) и стонала целые сутки без перерыва. А когда врач сказал: «Вы плохо тужитесь, надо сильнее!» — маленький филиппинец тоже стал тужиться, согнувшись в коленях и покрывшись испариной, вторя каждому воплю Алисон. Когда она наконец родила, оказалось, что у девочки сросшиеся указательный и средний пальцы, и майор подумал, что, если он коснется ребенка, его схватит судорога.

Это продолжалось одиннадцать месяцев. Майор служил тогда на Среднем Западе и, возвращаясь домой с мороза, обнаруживал в холодильнике тарелку с промерзшим рыбным салатом, а в спальне — врачей и сиделок. Анаклето постоянно находился рядом с хозяйкой, подносил к окну пеленки, чтобы лучше разглядеть пятна, и держал ребенка, пока Алисон, стиснув зубы, ходила по спальне взад-вперед. Когда все кончилось, майор ничего, кроме облегчения, не почувствовал. Другое дело Алисон. Какую горечь и холод она испытывала! Как много, черт возьми, от него требовала! Да, жизнь порой — печальная штука.

Майор открыл переднюю дверь и увидел спускающегося по лестнице Анаклето. Маленький филиппинец шествовал спокойно и грациозно. На нем были мягкие серые штаны, голубая рубашка и сандалии. Его плоское личико было молочно-белым, черные глаза ярко блестели. Казалось, он не заметил майора. Спустившись по лестнице, он медленно поднял правую ногу, согнул на ней пальцы, как танцовщик, и подпрыгнул.

— Идиот! — сказал майор. — Что с ней?

Анаклето поднял брови и медленно опустил прозрачные нежные веки.

— Très fatiguée.[6]

— Дьявол! — в бешенстве крикнул майор, ни слова не понимавший по-французски. — Вули-ву, муни-му! Я тебя спрашиваю, что с ней?

— C’est les… — Анаклето и сам недавно взялся за изучение французского и не знал, как будет слово «свищ», но закончил с впечатляющим достоинством: — Maître Corbeau sur un arbre perché,[7] майор.

Он немного помолчал, щелкнул пальцами и задумчиво добавил, словно обращался к себе:

— Горячий бульон в пиале на подносе…

— Сделай мне коктейль, — велел майор.

— Внезапно, — ответил Анаклето. Он отлично знал, что нужно сказать «немедленно», тем более что говорил с прекрасным произношением и голосом госпожи Лэнгдон, но сделал ошибку нарочно, чтобы позлить майора.

— Только накрою поднос и обслужу мадам Алисон.

По часам майора приготовление подноса заняло тридцать восемь минут. Маленький филиппинец с бодрым видом носился по кухне, потом притащил из столовой вазу с цветами. Майор наблюдал за ним, упершись волосатыми кулаками в бока. Все это время Анаклето негромко разговаривал сам с собой. Майор разобрал что-то о мистере Рудольфе Серкине и о кошке, которая ходила по прилавку кондитерского магазина с прилипшими к шерсти ореховыми леденцами. Тем временем майор сам приготовил себе коктейль и сварил два яйца. Когда через тридцать восемь минут поднос был, наконец, готов, Анаклето замер на месте, скрестил ноги, сцепил руки над головой и принялся медленно раскачиваться.

— Черт возьми! А ты — крепкий орешек, — сказал майор. — Жаль, не попал ко мне в батальон.

Маленький филиппинец пожал плечами. Всем было известно, что, по его мнению, Господь допустил ошибку, создав кого-то, кроме Анаклето и мадам Алисон, — не считая, конечно, лилипутов, знаменитых актеров и тому подобных. Он с удовлетворением осмотрел поднос. На подносе лежала желтая льняная салфетка, стоял глиняный кувшин с горячей водой, пиала и два бульонных кубика. В правом углу возвышалась голубая китайская чашка с букетиком махровых маргариток. Анаклето осторожно оборвал три синих лепестка и бросил на желтую салфетку. На самом деле в этот вечер он вовсе не был таким игривым, каким казался. Временами его глаза становились беспокойными, и он бросал на майора быстрый, неуловимый, осуждающий взгляд.

— Я сам отнесу, — заявил майор, понимая, что, хотя поживиться здесь нечем, это может понравиться жене и она его похвалит.

Алисон полулежала в кровати и читала. В очках ее лицо, казалось, состояло только из носа и глаз, в уголках рта залегли слабые голубые тени. На ней была белая полотняная ночная рубашка и розовая бархатная кофточка. В спальне стояла тишина, в камине горел огонь. Мебели было мало, на стене висел серый ковер, на окне — бледно-вишневые занавески, уютная и очень простая комната. Пока Алисон пила бульон, майор сидел, скучая, у кровати и придумывал тему для разговора. Анаклето порхал поблизости и насвистывал какую-то мелодию, — веселую, грустную, чистую.