Отражение звезды - [39]

Человек размахивал руками, матерился, вертел головой и, наконец, замерев под козырьком, поднял вверх голову и отступил на шаг, будто хотел разглядеть, что там, на козырьке. Он даже приподнялся на цыпочки и вытянул шею, но тут же покачнулся и едва удержал равновесие.

Пьяный, что ли? Севка уже решил уйти от греха подальше. Не любил он ввязываться в уличные передряги. Драк не боялся, просто не нужны они ему, на работе своих нервотрепок хватает.

Севка с юных лет выходил на арену. Сначала в паре с отцом: «Отец и сын — Лебедевы!» — объявлял конферансье, и худенький, тоненький гуттаперчивый мальчик выполнял невообразимые по сложности и изяществу гимнастические фигуры. Он стоял на одной руке на голове отца, затем плавно опускал вытянутый в струну торс до горизонтального положения, менял руки, поворачивался все так же вниз головой спиной к зрителям, выгибался крутой дугой и, не отнимая ладоней от затылка отца, медленно ставил туда же стопы. Делал двойное сальто, спрыгивал на подмостки, ловко взбирался по согнутой спине на плечи отца и снова становился на руки, одновременно разводя ноги в поперечном шпагате.

Создавалась полная иллюзия, что Севкин позвоночник веревочного происхождения. А сколько наград получил он в свое время! Ну какое же жюри устоит перед шестилетним сорванцом со стальными мускулами, резиновым телом и серьезным, почти взрослым не улыбчивым лицом?

Отец попивал, сначала нечасто и немного, потом все больше и чаще. Все равно он еще был тогда способен выходить на арену под гром аплодисментов и торжественно: «Отец и сын — Лебедевы!» Но долго это продолжаться не могло, и он сломался. Однажды отец не выдержал тяжести стоящего на его голове десятилетнего сына, шея его как-то неловко подвернулась, сын упал. Ушибся небольно, обиделся просто: с вечера же просил — не надираться в гостях, и вот результат. Повторили номер, снова упал. И в третий раз, и в четвертый. Репетиция закончилась, номер был сорван.

Месяц отец лечил шею, ее скрутило, голова не поворачивалась, и для того, чтобы оглянуться, отцу приходилось разворачиваться всем корпусом. Сделал снимок позвоночника, и врач сообщил Лебедеву-старшему, что как минимум год ему придется воздержаться от силовых нагрузок. Тот запил по-черному. И номер отца с сыном перестал существовать. Севка не мог жить без цирка, цирк был его наркотиком, его способом существования, смыслом всей его жизни.

«Воздушный гимнаст Лебедев! «Звездная элегия!» — значилось в новых программках. Он выходил в темном шелковом плаще-накидке и серебристом трико, цеплялся за трос, и в мгновение ока под притихшее стоглазое благоговение взмывал под самый купол.

А дальше начиналось чудо. Севку охватывало необыкновенное возбуждение. Он парил под куполом и словно не чувствовал своего тела. Как будто бы у него за плечами развевалась не накидка — мягко шелестящие крылья. Севке не нужна была страховка — он то вертелся волчком, то несся стремительным копьем, то срывался и падал вниз, на уровне подсознания отмечая чей-нибудь вопль ужаса. Он тут же замирал, и зал с облегчением выдыхал. И, казалось, этот общий выдох упруго подхватывал его, и он снова возносился искрящейся в свете софитов птицей к тросовым перетяжкам цирка.

Когда Севка опускался на ковер, низко кланялся и изящно вскидывал в сторону руку, он казался зрителям не семнадцатилетним мальчиком-подростком, а почти что Богом. Грудь его волнообразно вздымалась, он целовал визжащих от счастья и восторга девчонок, осторожно брал из их рук охапки цветов, отдавал их конферансье, вновь и вновь объявляющим торжественным баритоном: «Звездная элегия!» Воздушный гимнаст Лебедев!»

Ради этих мгновений стоило родиться на свет, жить кочевой цыганской жизнью, ночевать где придется, — от школьных спортзалов до гостиничных «люксов», питаться в столовках, менять учителей, друзей, окружение, ни к кому особо не привязываясь и не растрачивая понапрасну душевных сил.

И сейчас Севка уже собирался уходить, но в то же мгновение увидел, как соскользнула с козырька подъезда, повисла на дрожащих руках и тут же упала на четвереньки девушка — босая, в одном халатике. Потом она поднялась и, спотыкаясь при каждом шаге, побежала. Она попала в луч света, и Севка увидел ее испуганный умоляющий взгляд.

Дать отпор обкуренному наркотой парню — почти его ровеснику — не составляло труда.

Потом они ехали в такси к Севкиному дому. Девушка — на вид ей было лет семнадцать, как и ему, может, чуть меньше или чуть больше — трудно определить в темноте, — дрожала всем телом, постанывала и судорожно всхлипывала при каждом вздохе.

Только к вечеру следующего дня Севка узнал всю историю жизни Григорьевой Елены Сергеевны. Он мог бы усомниться в ее правдивости, настолько история была жуткой и невероятной, но почему-то сердце Севке подсказывало — все в ней истинно. Не может человек в таком состоянии лгать. Да и глаза! Он давно научился распознавать людей по глазам, читать их души, слышать их тайные мысли. Он давно узнал цену жизни, потерял страх и приобрел богатый опыт. Севка рано стал самостоятельным человеком, кормильцем семьи и надежной опорой матери. Цирковые дети рано взрослеют.