Отравленные земли - [28]

Итак, вчерашняя моя вечерняя трапеза проходила в угрюмом одиночестве: Януш успел обзавестись приятелями из числа конюхов и половых, так что опять обошёлся без моей компании. В «Копыте» было намного более людно и шумно, чем утром или днём. Все говорили, грохали посудой, лязгали ножами, чавкали, хлюпали, гоготали. В воздухе витали запахи горящих поленьев, мяса и тушёных овощей, а главенствовал острый аромат чеснока.

На душе было прескверно; усталый ум в основном занимали слова, которые могли, как я надеялся, вернуть местного священника на мою сторону. Я не знал даже, где искать его в такое время – служба, кажется, окончилась, не после неё ли люд так спешил промочить горло чем-нибудь горячительным и плотно закусить? Горожане выглядели умиротворёнными. У меня уже складывается впечатление, что, побывав в церкви, они обретают некое чувство защищённости и временно забывают о своих вампирах. Надо постараться это использовать. Главное, чтобы не пришлось использовать только это.

Я теперь жалел, что, увлёкшись записями, не пошёл в часовню на вечернюю службу: по крайней мере, это избавило бы меня от поисков Рушкевича. Я перехватил бы его на улице, и при прихожанах он вряд ли стал бы демонстрировать нерасположение, дабы не создавать нагнетающих настроений. Ему пришлось бы меня выслушать. Правда, я понятия не имел, что сказать. «Мне правда нужна помощь»? «Я уже хожу по грязи»? «Я вас услышу»?

От всех этих невесёлых умозаключений я нахмурил брови и вздохнул сквозь стиснутые зубы: ничего не поделаешь, дипломатия – предмет, более доступный моему юному Готфриду, нежели мне, человеку дела. Я уже велел убирать со стола, когда из толпы завсегдатаев плавно вынырнул высокий тонкий силуэт, который мне не составило труда узнать. Мои молитвы – хотя вроде бы я не молился – услышали.

– Герр Рушкевич? – Я поднял голову. – Вы, наверное, устали?

Я сам не знал, почему обратился к нему именно с этой фразой вместо любой более подходящей – возможно, из-за его невероятно понурого, изнурённого, даже больного вида. Его синие глаза расширились, брови вскинулись. Прекрасно поняв, что опять сказал что-то не то, мгновенно разозлившись и на себя, и на него, я сухо извинился:

– Впрочем, кто я, чтобы спрашивать. Что вам угодно? Или вы вообще шли не ко мне?

Священник молча сел напротив, опустил свой пронзительный взгляд и… вдруг рассмеялся, негромко, но я отчётливо услышал этот смех за вездесущим бодрым гомоном. Рушкевич снова настороженно посмотрел мне в лицо, уже почти привычно наклонил к узкому плечу голову и ответил с забавной, необъяснимо обаятельной робостью:

– Что вы, наоборот, я тронут. Но… – пальцы сцепились в замок, – я повёл себя с вами, человеком почтенного положения и возраста, словно капризный кронпринц, а вы встречаете меня участием вместо упрёка. Поразительно. Кто же из нас служит Господу?

Настала моя очередь смеяться. Как ни странно, напряжённость сразу прошла; показалось, будто мы и не ссорились. Я мирно покачал головой и пояснил:

– Мой сын вашего возраста. Могу ли я на вас злиться, когда двадцать лет словно созданы для вспышек гнева? А Господь… каждый служит Ему по-своему, пожалуй.

Бесика это не особенно утешило. Он ненадолго сомкнул ресницы и поморщился.

– Я требовал от вас, едва прибывшего столичного медика и материалиста, сиюминутного понимания, хуже того, сиюминутной веры! Я забылся. Вы вызвали у меня расположение, я слишком понадеялся, что теперь у нас что-то переменится, и… – он осёкся. – Я говорил, что вам нужно время, но не давал его по-настоящему. Простите. И ещё… конечно же, «Все чиновники глухи» – такое же глупое суждение, как «Все Петры отрекаются от друзей». Нашу чуткость ведь определяет сердце, а не то, кем мы являемся.

– А вы простите меня. – Тронутый последними словами, я кивнул и глянул на его запястья. Захотелось всё-таки спросить про ожоги, но я не решился и сказал другое: – Знаете, я побывал у герра Вукасовича и герра Маркуса и совершенно запутался, чему… скажем так, верить. Мой скепсис не поколебался, но масштаб ваших бед я явно недооценил.

Бесик заинтересованно подался вперёд.

– И как вы, поладили с ними? Они достойные люди, но… сложные. Вукасович был героем Османской войны, но сослан сюда за дуэль и давно потерял надежду выслужиться. А Маркус… он этой надеждой живёт, мечтает о Вене, но его светлость, герр Мишкольц, лишь даёт обещания походатайствовать, из года в год, а на деле совершенно не желает отпускать такую… – Бесик запнулся, заморгал в поисках формулировки.

– Такую удобную и умную собаку из своей псарни, – подсказал я, рассеянно обдумывая услышанное. – Да, это в его духе; цинично, но так работают многие.

– Так что вы сами скажете об этих двоих? – напомнил о вопросе Бесик, после того как оба мы немного посидели, молча соболезнуя «породистой дворняжке».

– Вукасович… – обобщая это и для себя, я говорил медленно, задумчиво, – огорчён и сбит с толку, оттого готов поверить в то, во что верит большинство. Это чревато последствиями: в таком случае солдаты не будут помогать мне. Маркус говорит, что не верит, но описывает всё так, будто… – осознание было неприятным, но я закончил, – …это происходит на самом деле. Например, он посоветовал мне не выходить из дома ночью, пусть и оправдал это настроениями горожан. Ещё он назвал имя некой женщины.