Отранто - [22]

Я никогда не узнал, когда он вернулся. Мне не сказали, на каком корабле он приплыл. Он был свободен, но глаза стали, другими. Мне не сказали, оставался ли он в городе и рассказывал ли какие-нибудь неслыханные истории о своей неволе или о книгах, которые никто никогда не читал.

Я узнал, что он приезжал, когда он уже уехал. Он отплыл в Испанию, бросив морю вызов и не побоявшись долгого морского путешествия. Ни обо мне, ни о моей беде он ничего не спросил. Только помолился за упокой души своей матери.

Из Испании он поплыл дальше, в те края, где свет не вводит в заблуждение. Он высадился на берегу, покрытом лунно-белым песком, оборванный, босой, с баулом, разъеденным морской солью и с кожаным кошельком на поясе.

От одного из купцов, имевшего с ним дела в городе под названием Лейда, я узнал, что Джованни разбогател и научился обработке драгоценных камней.

Много лет спустя, кто-то вспомнил о человеке, знавшем чужестранца из Отранто. И в Лейду послали гонца, чтобы узнать, что же произошло в тот день 12 августа.

VIII

Если бы не белокурый доктор, моей памяти никогда бы не вернуться к тем далеким, разорванным воспоминаниям. Он осторожно и ненавязчиво понуждал меня вспоминать. Этот прекрасно воспитанный, мягкий, все на свете знающий человек был не из тех, кто верит в мистику. По крайней мере, я довольно долго так полагала. Он говорил, что всего лишь хочет научить меня управлять собой и спать без снотворных. Эти снадобья погружают меня в глубокий сон без сновидений, потому я их и принимаю. С этими каплями мои ночи темны и спокойны, без бормотания, привидений и снов. Потом я, правда, замечаю, что начинаю грезить днем. Я прогоняю свои сны по ночам, но они настигают меня, когда полуденный жар застает врасплох, и я засыпаю. Чаще всего это случается на террасе, откуда видно море и все побережье. Я просыпаюсь в испуге, потому что во сне, вместо знакомых лиц и родных мест, вижу чужие лица и места, где никогда не бывала, незнакомые пейзажи каких-то иных краев. Мне все время снится старинный дом со сводчатыми потолками и крошечными окнами, в котором я почему-то знаю все комнаты. Стены дома сужаются кверху, с потолка свешивается кованая железная лампа. Комната пуста. В углу жаровня, два стула и старый рабочий стол. Темные стены не выбелены, и на них проступает рисунок кирпичей. В комнате сыро и холодно, снаружи волны бьют в самые стены, словно комната находится на скале над морем. В окна не видно ничего, кроме неба. Небо синее, идрунтинское, с густыми облаками, готовыми рассеяться при первом порыве сирокко. В глубине комнаты находится ребенок, скорее, подросток. В руках он держит что-то сверкающее, и это что-то меня смущает. «Велли, — говорит мне белокурый доктор, — постарайся вспомнить точнее, ребенок и подросток — не одно и то же». Знаю, что не одно и то же, но точнее сказать не могу: во сне я всегда вхожу в комнату с одной и той же стороны и вижу, что это действительно маленький ребенок. Я подхожу к нему, и время, кажется, бежит вместе с моими шагами, потому что ребенок на глазах превращается в подростка. Он стоит ко мне спиной, но все равно видит меня. Прежде чем я успеваю до него дотронуться, он говорит: «Велли, я тебя ждал». И в этот миг море смолкает, словно волны успокаивают свой бег. Я не знаю, что означает этот сон. Белокурый доктор говорит, что все это мои призраки. Ara, отшучиваюсь я, и он тоже поверил в видения. Он терпеливо объясняет, что существуют ментальные представления, и эти видения гораздо опаснее, чем настоящие призраки. Их надо остерегаться. А я допытываюсь, чего мне надо остерегаться: собственной судьбы? Голосов, которые гнали мою мать к маяку? Красок, которые заменили отцу окружающий мир? А может, деда, которому при виде дамбы приходили на ум люди, затянутые морем или смытые волнами с палуб? Мой доктор говорит, что и здесь море может затянуть того, кто слишком доверяется легендам.

Теперь я хорошо знаю, что демоны выбирают для появления именно полуденный час. Но что же делать, если этому никто не верит? На такой вопрос нет ответа. С белокурым доктором я об этом не говорила, только с Ахмедом. Но у него никогда не разберешь, шутит он или говорит серьезно. Он утверждает, что его зовут Ахмед, как и мучителя идрунтинцев Ахмеда-Пашу, однако в городе никто не знает человека с таким приметным именем. Он причисляет себя к арабам, но и здесь, в Саленто, полно таких же, как он, оливково-смуглых людей. Он знает обо всем, что случилось в 1480 году, и якобы обречен на бессмертие, пока души мужчин, женщин и детей, убитых в Отранто, не обретут покоя. Он все это рассказывает, а потом хохочет, потому что прекрасно знает, что я все равно не поверю, да и никто не примет его всерьез «А все-таки ты мне веришь, Велли, хоть и против воли. — часто повторяет он. — Жаль, что я не могу рассказать тебе, как сделали мозаику. Меня тогда еще не было на свете, я родился в 1462-м, может, чуть раньше, в албанских горах, в деревне, которая так давно исчезла с лица земли, что я уже сомневаюсь, была ли она на самом деле. Мне было двадцать лет, когда я принял участие в экспедиции против Отранто. Нам говорили, что мы должны быть жестокими, гораздо более жестокими, чем обычно. С брызгами крови повсюду — от дома к дому, от города к городу — должна была разноситься наша слава. Это было очень важно. О той резне говорят и по сей день, и через пятьсот лет рассказ не выцвел, не потерял смысла, о резне помнят все, даже молодежь, даже дети. Едва родившись, они уже знают, что произошло 12 августа 1480 года. Велли, тут нечего пугаться, так оно и было, я знаю».