Отпущение грехов - [144]

Про этот танцевальный вечер Виена говорила: это мой второй выход в свет. На сей раз среди приглашенных были только те, кто ей нравился, и большинство из них, как оказалось, были вывезены из Нью-Йорка. Музыканты, драматурги, какие-то неведомые служители муз, залетавшие в дом Долли на Рэмз-Пойнт, явились сюда стройными рядами. Но Долли, свободный от обязанностей хозяина, не делал в тот вечер неловких попыток говорить на их языке. Он угрюмо стоял у стены с видом человека, не желающего снисходить до толпы и сознающего свое превосходство, — в свое время именно этот его облик побудил меня сойтись с ним ближе. Позже, отправляясь спать, я прошел мимо гостиной Виены, и она окликнула меня, попросила зайти. Она и Долли сидели в разных концах комнаты, оба слегка побелевшие, и в воздухе чувствовались грозовые заряды.

— Садись, Джеф, — устало предложила Виена. — Садись и будь свидетелем того, как мужчина перестает быть мужчиной и превращается в школьника. — (Я неохотно сел.) — Долли передумал, — продолжала она. — Мне он предпочел футбол.

— Неправда. — Долли мотнул головой.

— Не улавливаю сути, — удивился я. — Играть Долли все равно не может.

— А он думает, что может. Джеф, чтобы ты не считал меня взбалмошной дурочкой, я расскажу тебе одну историю. Три года назад, когда мы только приехали в Штаты, отец определил моего младшего брата в школу. Его включили в футбольную команду, и однажды все мы пошли на матч, посмотреть, как он играет. Едва игра началась, его сбили с ног, отец сказал: «Ничего страшного. Сейчас он поднимется. Это дело обычное». Но, Джеф, он так и не поднялся. Он все лежал, пока его не унесли с поля на носилках. Накрыли одеялом. Когда мы до него добрались, он уже умер.

Она перевела взгляд на Долли, потом снова на меня, и я услышал судорожные всхлипывания. Долли, нахмурившись, подошел к ней и положил ей руку на плечо.

— Долли! — воскликнула она. — Неужели ты не сделаешь этого для меня, ведь я прошу тебя о такой мелочи?

Он горестно покачал головой.

— Я пытался, но ничего не выходит, — ответил он. — Я создан для этого, неужели не понимаешь, Виена? А люди должны заниматься тем, для чего созданы.

Виена уже отошла к зеркалу и пудрой уничтожала следы слез; гневно вспыхнув, она обернулась.

— Значит, все это время я жестоко заблуждалась — думала, что для тебя наши отношения значат не меньше, чем для меня.

— Давай не будем начинать все сначала. Я устал говорить, Виена, устал от звука собственного голоса. Мне вообще кажется, что все кругом только и делают, что говорят.

— Спасибо. Это, надо полагать, камешек в мой огород.

— Просто твои друзья, по-моему, слишком много говорят. Я в жизни не слышал столько болтовни, сколько сегодня. Тебе мысль о каких-либо занятиях вообще претит, Виена?

— Зависит от того, стоит ли этим заниматься.

— Этим заниматься стоит — для меня.

— Я знаю, в чем твоя беда, Долли, — зло заговорила она. — Ты слаб, и тебе нужно, чтобы тобой восхищались. В этом году первокурсники не ходят за тобой табуном, будто ты Джек Демпси[73], и ты не можешь этого перенести. Тебе нужно явить себя перед ними, показать себя во всей красе и услышать их аплодисменты.

Он усмехнулся:

— Ну если ты чувства футболиста понимаешь так…

— Ты решил играть? — перебила она.

— Если я понадоблюсь команде — да.

— В таком случае мы просто тратим время.

Она сразу ожесточилась, но Долли отказывался видеть, что это не наигрыш. Я поднялся и вышел, а он все пытался убедить ее «быть разумной», а на следующий день в поезде сказал мне, что Виена «слегка понервничала».

Он был сильно влюблен в нее и не смел даже думать о том, что может ее потерять; но его захватил внезапный порыв, побудивший вернуться на поле, и смятение чувств и мыслей заставило его тщеславно уверовать в то, что все как-нибудь образуется. Но я помнил, каким взглядом Виена два года назад на Полночном гулянье одарила Карла Сандерсона. И теперь я узнал этот взгляд.

Долли не сошел с поезда в Принстоне, а поехал дальше, в Нью-Йорк. Там он навестил двух ортопедов, и один из них сделал ему повязку, подхваченную небольшим заборчиком из китового уса, которую он должен был носить не снимая. Не исключалось, что при первом же резком столкновении вся конструкция затрещит по швам, но, во всяком случае, бегать он теперь мог, мог и опереться на больную ногу, когда бил по мячу другой. На следующий же день он, надев спортивную форму, появился на университетском футбольном поле.

Появление его произвело маленькую сенсацию. Я сидел на трибуне и наблюдал за тренировкой вместе с Хэролдом Кейсом и молодой Дейзи Кэри. Она еще только становилась знаменитостью, и я даже не знаю, на кого народ больше пялился — на нее или на Долли. Привести с собой киноактрису — это и в те времена было предприятием рискованным; явись такая молодая дама в Принстон сегодня, ее, скорее всего, встретили бы на вокзале с оркестром.

Долли стал бегать, чуть прихрамывая, и все воскликнули: «Он хромает!» Вот он поймал выбитый с рук мяч, и снова все воскликнули: «Отличная реакция!» После тяжелого матча с моряками первой команде дали отдохнуть, и всеобщее внимание было приковано к Долли. Когда тренировка кончилась, он засек меня на трибуне, подошел, мы обменялись рукопожатием. Дейзи спросила его: не хотел бы он сняться в фильме про футбол? Ей самой скоро предстоит работа в таком фильме. Все это была ни к чему не обязывающая болтовня, но он взглянул на меня с чуть заметной улыбкой.