Отпечатки - [13]
Итак. Можно и к Лукасу. Можно чаю выпить. Еще раз поглядеть на свою совсем не маленькую квартирку в Печатне. А вы небось думаете — что же это я чувствую после недавней супружеской ссоры? Печаль, наверное, глубоко внутри (хотя по виду, наверное, и не скажешь). Печаль и вину, и стыд, да, и еще — забавно, но факт — некоторое разочарование. Все это, и еще чуточку голод. Надо что-то предпринять. Может, стоит запастись едой? Не знаю, что Лукас планирует, но он только что купил чудовищно огромный холодильник с морозилкой: они больше похожи на вертикальный морг. Да, пора в путь, нечего тут больше болтаться. Вот выкурю еще сигаретку, и вперед. Потому что я, говорю же, — заядлый курильщик, понимаете ли, возможно, вам незнаком этот тип. Оно и понятно. В наши дни мы стали вымирающим видом.
— Ты такой добрый, Лукас, ага. Ну то есть — мы все, да — мы все по правде, вроде того, благодарны. Сам знаешь. То есть это — будем, когда все, типа, немного устаканится, ага?
Лукас широко улыбнулся из-за своего стола, и глаза его под тяжелыми веками на мгновенье блеснули.
— Ты слышала, Элис? Что изрек юный Тем? Сама вежливость.
Элис слышала; в этот миг ее носик и часть лица пребывали глубоко погруженными в потрясающе густую пышность темно-оранжевых лилий, плотно — и, похоже, беспорядочно — набитых в пятнистое — и, возможно, с художественным умыслом покрытое выбоинами — оцинкованное ведро, обладающее, как недавно отметил Лукас, цветом и видимой прочностью истребителя времен Холодной войны. Элис подняла голову и отбросила с глаз рваные пряди, которые не хотели возвращаться на место по собственной воле, — и пока два пальца тщились отмести последние четыре, ну максимум шесть, докучливых и упорных волоска от угла рта, она подавила смешок и довольно ровно сказала:
— Что ж, Пол очень вежливый мальчик. Правда, Пол? И настоящий гений в том, что касается — ну, знаешь, с цветами.
Пол Тем опустил глаза и принялся старательно вертеть носком черно-белой баскетбольной кроссовки дыру в одной особенно старой, подлинной и темно-блестящей ореховой половице — он смотрел вниз и следил за безудержным текучим порывом этой гигантской доски, что стремилась прочь, к самым пределам просторного, залитого солнцем Лукасова чердака, и упиралась в периметр, колюче заострившись, будто кончик кинжала. Тем оторвал взгляд от пола лишь когда жар схлынул с щек, но пульсирующие алые пятна на висках оставались заметными для всех. Бочка и Тычок — они хорошо его знали (и знают до сих пор) — независимо и одновременно нацепили самодовольные усмешки шутливой снисходительности, и, похоже, старались послать их Лукасу и Элис, где усмешки сии полагалось встретить (это почему-то казалось несомненным) с немедленной симпатией и подспудной нежностью.
— Да цветы — это ерунда вообще-то, — наконец выдавил Пол, пожатием плеча отметая похвалу, — один глаз смотрит прямо и оживленно, другой (весьма удивительно, мимолетно подумала Элис) рыскает туда-сюда — возможно, дабы полностью убедиться, что сей незнакомый горизонт чист, как и сообщалось в донесениях. — Когда воткнешь их, значит, в стакан, типа, в банку какую, ну — вазу, вроде того — тогда увидишь все толком, да, точно, но я их так сделал, в таком роде, что — короче, поставь их во что-нибудь обычное, что ли, такое, лады? Так ближе к настоящим, как их, цветочным формам. Да. К тому же я обычно обдираю все листья. С тюльпанами та же ерунда. С розами и всяким таким.
— Лучше примолкни… — посоветовал Бочка эдаким фальшиво-конспираторским шепотом, таким же примерно жарким, как тайное знание в его в глазах.
