Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 - [10]

* * *

А бешеная кровь меня к тебе вела…

Вот он — взрыв эротической энергии, едва ли не единственный, в сдержанной, в целом, поэзии Ахматовой.

М. Кралин. Артур и Анна. Стр. 274

Ирина Грэм — последняя подруга Артура, богатая вдова, познакомившаяся с ним в Америке, когда ему было самое начало седьмого десятка, когда никто не хочет верить очевидному. «Когда вспоминаю о мгновениях предельной близости с Пусикатом (красноречивое прозвище!) — мороз по коже. Он был настоящим мужчиной — умел дать женщине подлинное наслаждение. Блаженство!». Вот здесь и «зарыта собака». В этом — разгадка обожания Ириной Артура». (М. Кралин. Артур и Анна. Стр. 162.)

И — благодарности Ахматовой его памяти? Плюс — труднодоступность для проверки из-за железного занавеса, действительно ли он «гремит там»? В любом случае он — композитор. Живущий на Западе. Живущий на Западе русский композитор. Что-то вроде Игоря Стравинского. «Кажется, гремит там». Даже про Артура Лурье — разведется или нет?

Женится он на ней или нет? В трех историях — и Гаршина, и Берлина, и Пастернака — один и тот же мотив, одна мелодия — женитьба. Все вертится только вокруг этого. Не слишком романтично. Почему она не рассказывала, что Пастернак был в нее безумно влюблен — три раза? Потому что ей никто бы не поверил. Три раза предлагал жениться — это пожалуйста. Хотя — почитайте хронику его семейной жизни — где тут можно втиснуть такой опереточный брак? Но не поверить — это же значит назвать Ахматову лгуньей?

Жен писательских она не не любила — ненавидела. Тех, на ком ЖЕНИЛИСЬ. Не слишком достойные гениев ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ — это еще ничего, жен — прощать нельзя. Аполлинария Суслова — бог с нею, Анна Григорьевна — вот кто свел Достоевского в могилу.

* * *

Александр Блок не будет прощен никогда. В таких случаях мне почему-то (потому что Блок — это тот, который НЕ ЗАХОТЕЛ. За это он получит по полной программе) — вспоминается Блок, который с таким воодушевлением в своем дневнике записывает всю историю «Песни Судьбы». Мы узнаем имена всех, кто слушал первое чтение в доме автора, кто что сказал и почему. Видно, А<лександр> А<лександрович> придавал очень важное значение этой пьесе. А я почти за полвека не слышала, чтобы кто-нибудь сказал о ней доброе или вообще какое-нибудь слово (бранить Блока вообще не принято). (26 августа 1961.) (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 219–220.) Ну, приврал малость в дневничке Александр Александрович. Или чудились ему голоса — кто и что сказал, виделось — кто был в его доме при первом чтении. Между тем Блок на следующий день после чтения привычно, безо всякого воодушевления, и особенно ТАКОГО воодушевления, записал в дневнике в самом своем обстоятельном и сдержанном духе факт события, перечислил гостей и кто что сказал. До «почему» не дошло. Резюмирует: И я люблю теперь эту вещь более всех, написанных мной: она — значительнее всех. (А. Блок. Дневники. Стр. 106.) Заметьте — никакой магии ритма, волшебства видения — как там Ахматова расписывает свои произведения.

Далее на пятидесяти страницах Анна Андреевна описывает, что она думает о своей поэме и перечисляет списками и поврозь мнения различных реальных и выдуманных людей (мнения тоже реальные или ахматовские, вложенные им в уста).

* * *

Говорили о Блоке, А.А. сказала: «У него был пустой, отсутствующий взгляд. Он всегда смотрел поверх собеседника. Вот так. И шея, красная, как у мастерового, знаете, как от загара у некоторых белобрысых людей, у альбиносов, например. Или как у некоторых немцев».

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 229

* * *

Знаменитое «вставание» произошло не на каком-то плановом, всеобще-официальном литературном мероприятии. А на вечере памяти БЛОКА. А уж кем она приходилась Блоку в народных чаяниях — напоминать не приходится. Во всяком случае, кем-то со вполне достаточным статусом, чтобы почитателям БЛОКА встать при ЕЕ появлении. Для нее это был наглядный пример того, как легко можно добиваться своих целей.

* * *

Бродский дал неверную — в таких случаях правильнее сказать (поскольку о неверности был прекрасно осведомлен он сам и передергивал с определенной целью) — лживую, но дающую биографиотворческим потугам Ахматовой благопристойный вид характеристику: Ее сантимент к Гумилеву определялся просто — любовь. Сантимент к собственному творчеству — тоже. За любовь, пусть и к себе, ее можно бы было простить — но она в своей беспомощно старческой (юношеской? ее юность была ТОЙ ЖЕ любовью) «Прозе к поэме» находит время посвятить большой кусок ненависти к Блоку — пишет обстоятельно, тонко, ядовито. Вот уж действительно каждое слово прошло через автора.

* * *

Вот как Ахматова возмущена тем, что ее стихотворение посмели сравнить со стихотворением Пастернака. Про «Оду» — совершенно неверное суждение о ее близости к «Вакханалии». Здесь (у нее самой, у Ахматовой) <…> — дерзкое (часто употребляемое Ахматовой пафосное словцо для обозначения своих воображаемых новаторств) свержение «царскосельских» традиций от Ломоносова до Анненского (в промежутке — кудрявый лицеист и дачник с поредевшей шевелюрой, свергаем без всякой жалости)