Откуда течёт «Неман» - [17]

Из застольных разговоров

Один из шахтеров, только что одолевший мемуары маршала Жукова, стал распространяться что-то о Сталине. Так, мол, и так, великий и прочее. Мол, выиграл войну, поставил на колени — и все в этом духе. Евтушенко слушал, слушал, потом с раздражением заметил:

— Войну выиграли не Сталин и не Жуков — войну выиграл русский народ.

* * *

— А кстати, забор-то зацвел! — громко воскликнул он, имея в виду, что его все-таки прорвало, и прорвало не на шутку.

Встал, сходил в свою комнату, принес оттуда три листка, исписанных почти сплошь, — кое-где слова и строчки перечеркнуты, вставки косо падают на поля... Стал читать. Когда читал, глаза его сверкали, и весь он как бы приподнимался вверх.

* * *

— Через двадцать-тридцать лет во всех энциклопедиях будут писать так: «Евгений Александрович Евтушенко, великий прозаик, который до тридцати семи лет писал недурные стихи...»

* * *

Однажды он побывал на Красноярских столбах, даже поднимался — судя по рассказам, на первый столб, — и испытал странное чувство, будто его хотят угробить. Паренек, страховавший его, отпустил пояс, и он, Евтушенко, чуть не повис вниз головой. Когда взошли на вершину, он откровенно сказал об этом своем чувстве, то есть о том, что его хотели угробить. Тот паренек заплакал. Заплакал от обиды, что на него пало такое подозрение.

— Стихи о Столбах не пишутся. Может быть, напишу рассказ.

* * *

Сегодня в два часа пополудни Евтушенко отбыл из Коктебеля.

24 июня 1970 г.

В вестибюле столовой — объявление: состоится вечер поэзии... Стихи будут читать Лев Кондырев и еще двое, совсем уж безвестные. Пока был Евтушенко, никаких вечеров не устраивали, а уехал, и вот, пожалуйста...

25 июня 1970 г.

На обеде опять появились Алексей Каплер и Юлия Друнина. Я их встретил возле столовой. Они почему-то пристально посмотрели мне в глаза. Должно быть, приняли за другого. Я поздоровался, они ответили. И пошли — каждый своей дорогой.

* * *

— Юля, пойдем купаться.

Мотает головой:

— Много слишком воды.

27 июня 1970 г.

Администрация Дома творчества знает, кого как встречать. На первом месте у нее москвичи и ленинградцы, на втором — украинцы (все-таки Крым входит в состав Украины), а потом всякие белорусы, марийцы, узбеки, таджики...

Кстати, Дом творчества принадлежит литфонду, а среди отдыхающих едва ли наберется процентов тридцать-сорок членов литфонда и членов их семей. Остальные — инженеры, шахтеры, жены каких-то пианистов или артистов, —

словом, люди, не имеющие к литфонду и Союзу писателей никакого отношения. В Минске достать путевку в Коктебель — проблема. А здесь легко устраиваются «дикари». И устраиваются даже лучше, чем мы, писатели.

29 июня 1970 г.

Несколько раз встречал Льва Кондырева, но... не заговорил с ним. Он тоже — глянул на меня, но как-то мельком, как бы вскользь, и не узнал. Начисто не узнал. А ведь когда-то, в сороковом, мы были знакомы. Он приезжал в Анжеро-Судженск записывать сказы шахтеров о Ленине. Был молод, здоров, самонадеян, писал и печатал стихи, словом, весело шагал в свое будущее. Помнится, раза два он приходил ко мне в избу, «увел» две книги (каких —

убей, не вспомню) и быстро, экспромтом сочинил стихи от моего имени, — кое- что осталось в памяти:

Я поэт дидактичный,

Я живу на Кирпичной,

На горе символичной,

Где шумят молодые сады.

В моей старенькой хате

Возле стен две кровати,

А в шкафу — фолиантов ряды...

Второй раз мы встретились полгода спустя, в январе 1941 года, на конференции молодых поэтов и прозаиков в Новосибирске. Тут уж я побывал у него на квартире, но ни одной книги «увести» не удалось, просто-напросто нечего было «уводить». И вот третьи встреча... Мы прошли мимо друг друга, и все.

30 июня — 4 июля 1970 г.

Читал Достоевского — «Дневник» и статьи о литературе. Потом — роман-исследование, как автор называет свою работу, — Б. Бурсова «Личность Достоевского». Там есть интересные мысли и кое-что новое для меня о Федорове (в связи с воскрешением предков) и другой планете («Сон смешного человека»). Перечитал «Сон» и вдруг обнаружил, что и я топчусь вокруг той же планеты, только взгляды и подходы, и все у меня свое, не имеющее ничего общего с тем, что приснилось смешному человеку.

* * *

В столовой рядом с нашим — столик, за которым семья, подобная нашей: дед, бабка и внук. Старик седой, тощий, ничем не примечательный с виду, страстный рыболов, дважды убегал на озеро, что где-то в горах.

Сегодня разговорились с Фарбером о Достоевском, потом перешли к нынешним дням, и вдруг совершенно случайно, как это бывает, узнаю, что этот старик — Ортенберг, бывший редактор «Красной Звезды». Такой скромный, почти незаметный старикашка, а вот поди ж ты…

7 июля 1970 г.

Симферополь. Аэропорт. Душно...

9 июля 1970 г.

Вернулись из Коктебеля. Отдохнули. Здесь yзнали, что Аленка переведена на стационар, зачислена на третий курс. Уже есть приказ.

27 июля 1970 г.

Звонил Евг. Евтушенко. Его волнует судьба поэмы. «Штамп стоит?» Нет еще, говорю. «Как поставят — дай телеграмму». Он имеет в виду штамп Главлита.

Между прочим сказал, что его приглашают на Байкал, в Египет и Перу. От Египта он отказался наотрез, а на Байкал и в Перу поедет. На Байкал, в Белоруссию, а потом уже в Перу.