Открыватели дорог - [2]

Лундин споро шагал вперед и скоро обогнал Чеботарева. Но Чеботарев видел, что охотник куда пристальнее приглядывается к редким следам человека в парме. А человек и в этой богом забытой местности все-таки бывал. О том говорили следы, вроде затеса на лиственнице или срубленного дерева, и следы, приметные одному Лундину. Впрочем, Лундин свои открытия не таил. Только на прямой вопрос Чеботарева, выждавшего, когда старик кончит затесывать мету, и поинтересовавшегося: «Что это за волчище, о котором вы с провожатым говорили?» — нехотя ответил:

— Мало ли в лесу волков ходит!

Однако малость погодя сам же Лундин попросил, если кто завидит приметный признак, оставленный прохожим в лесу, немедля на этот признак указывать…

После этого оказалось, что не один Лундин видит в лесу самые разнообразные следы человека. Проходил час, другой, и вдруг то Колыванов, то Чеботарев, то даже и замученная трудной дорогой Баженова восклицали:

— Затес на лиственнице!

— Надломленная ветка!

— Чумпель у родника!

Чумпель — так называл Лундин встречавшиеся у родников искусно свитые из бересты рога для питья. Пить из них было вкусно. В них набирали ягоды. При нужде в них можно было даже чай кипятить, только не на огне, а раскаленными камешками. Правда, такой нужды не было, но Чеботареву, да и Екатерине Андреевне нравились эти нехитрые посудины.

Лундин неторопливо подходил, объяснял: ветку надломил охотник, шел с грузом, видно, в свою избушку. Затес на лиственнице оставил геолог, еще в прошлом году; сколотое место на дереве затекло смолой, лиственница долго не темнеет, затес виден издалека. А вот эту замету вроде тамги, две зарубки под углом, похожие на рога молодого оленя, оставили остяки, значат они, что неподалеку есть ягельник. Но при виде иной заметы Лундин хмурился и отмалчивался от вопросов.

Екатерина Андреевна шла как-то обреченно. Она делала все, что полагалось по распорядку, но не было в ней того упорства, какое замечал Чеботарев раньше. Казалось, что она оставила что-то на кордоне и до сих пор тоскует по этому утраченному.

Порой Чеботарев замечал, что она странно смотрит на Колыванова. Да и Колыванов, по-видимому, замечал эти взгляды. Он вдруг начинал хмуриться, а то вставал и уходил от костра. В пути они шли цепочкой, у каждого было много забот, только на привалах можно было о чем-то подумать, что-то заприметить.

Впрочем, Чеботарев относил эти взгляды к тому, что Баженова чужой у них человек. Наверно, думал он, не согласна с Борисом Петровичем, вот и топорщится! И снова сердился на Баженову…

Однако Екатерина Андреевна ничем не показывала своего недовольства.

Попытался было Чеботарев поговорить об этом с начальником, но Колыванов коротко обрезал его:

— Не твое это дело, Василий! Спор наш, мы его и рассудим!

Сначала казалось, что короткий отдых на кордоне не только вернул силы, но и утроил, а то и учетверил их. В первый после отдыха день они прошли восемнадцать километров. Но уже назавтра стало труднее, а третий день будто вконец вымотал их. И они скоро вернулись к тому состоянию утомления, когда только воля и долг помогают человеку жить и работать.

Но Колыванов ежевечерне, после того как был разбит лагерь и заготовлены дрова на ночь, вынимал из нагрудного кармана дневник и принимался записывать наблюдения, сделанные за день. Его, казалось, не брала усталость.

Остальные быстро засыпали, надеясь на то, что начальник проследит за костром, убережет их от ожогов, а закончив свои дела, не забудет еще подкинуть в огонь сушняку, чтобы можно было поспать спокойно хотя бы два-три часа. И верно, Колыванов кочегарил почти всю ночь, оберегая покой спутников. До сих пор все обходилось благополучно, одежда и обувь оставались целыми, — сжечь их было бы самым опасным.

Колыванов старался писать кратко, чтобы успеть отдохнуть, но слишком много было всего, что следовало заметить для себя, и половина ночи уходила. Большая Медведица, или Олень на приколе, как называли ее остяки, медленно поворачивалась вокруг Полярной звезды. Распрямляя натруженные плечи для того, чтобы подбросить дрова в костер, повернуть на другой бок подкатившегося к самому огню Чеботарева, укрыть потеплее Баженову, Колыванов вдруг замечал, что опять осталось мало времени для отдыха. Он торопился дописать свои заметки, досадливо потирая покрасневшие от едкого дыма глаза, слипавшиеся помимо воли.

«22 октября, суббота.

Ночевка на реке Большой Кодыр, левый берег. Брод через Кодыр выбрали удачно, сначала перебрели протоку, потом основное русло. Дорога тяжелая, густая парма с завалами, которые пришлось прорубать. Прошли двенадцать километров.

На всем протяжении левобережного хода хорошая надпойменная терраса, удобная для проведения трассы. Встретились три небольших скальных мыска, пройти их трассой не представляет большого труда. Терраса сухая, сложенная из тощих суглинков или суглинков с галечником. Не заметил, где перешли в зону изверженных пород. Взял возле Завалихи образец № 3 — два камня. Оставил на затесе лиственницы у мыска записку Иванцову, чтобы проверил границу этих пород.

23 октября, воскресенье.

Часть пути, совпадающую с течением Колчима, решили пройти на плоту. Плотничную работу взял на себя. Лундин и Чеботарев пилили бревна и таскали к воде. Баженова делала проверочные ходы с барометром, чтобы определить подъемы в случае обхода скального мыса на пикете 2254. Пришла только к отплытию, напугав нас, так как погода испортилась. Среди дня подул сильный ветер, в парме послышался треск падающих деревьев. Но все обошлось благополучно.