«Открывать здесь!» - [6]

— Так откроем или не откроем? За папину победу? — снова заговорила Наташа, берясь за бутылку.

—. Подожди, дочка! — опять остановил ее Игнат Александрович. — Победа победой, но разве я ее одержал? Никобревин!.. И потом… приятнее подарить, чем самому выпить, ты же так сказала? Я думаю, что это сокровище будет достойно никобревина. Так?

На мгновение наступило замешательство: либо не сразу все поняли, что намеревается сделать отец, либо просто пожалели о Наташином подарке. Все-таки «дареное не дарят» — так принято было считать всегда.

Ольга Сергеевна первая поняла и поддержала отца:

— Звони!

В комнате снова наступило оживление, снова Миша ликовал, что в доме уже праздник, а Наташа неопределенно улыбалась.

Игнат Александрович взял трубку, набрал номер. К параллельному аппарату бросился Миша, захотел послушать, какой будет разговор.

Юрий Семенович не дал слова вымолвить, тотчас спросил:

— Не куришь?

— Да не курю! — взъелся Игнат Александрович. — Что ты, ей-богу, все об одном и том же, словно других дел у тебя нет. Не курю! Спасибо, не курю! Слушай, друг, мы для тебя и твоей семьи подарок приготовили к празднику. Послать?

— Подарки люблю, присылай!

— Ну тогда все! — сказал Игнат Александрович и положил трубку.

В тот же день диковинная бутылка была передана Юрию Семеновичу.

— Вот еще что надо сделать, — сказала после этого Ольга Сергеевна. — Пусть Наташа завтра же отвезет своему однокурснику хорошую бутылку нашего вина.

Наташа как-то смущенно и растерянно заулыбалась:

— Удобно ли это, мама?

— А ты от нашего имени. Или пригласи его на праздник к нам.

Наташа уже без улыбки зыркнула на нее черными глазами:

— Хорошо, я как-нибудь выйду из положения…

Вечером от Юрия Семеновича домработница принесла сверток неопределенной формы и записку.

«Не жалейте о бутылке, — писал он, — но у меня не хватило силы поднять руку на такое чудо. Пересылаю с попутчиком в Тбилиси моему старому товарищу Георгию Николаевичу, гостеприимством которого я пользовался не раз. К тому же там больше понимают толк в подобных вещах.

В качестве морального возмещения примите настоечку собственного изготовления…»

В свертке под десятком бумажных одежек оказался графинчик домашней рябиновки. К стеклянной пробке его была подвешена картонная бирка с надписью:

«Open here — открывать здесь!»

— Да уж графинчик-то мы знаем где открывать, — смеясь и потирая руки, сказал Игнат Александрович.

Они перешли на кухню, где обычно завтракали и ужинали.

— А бутылочка моя, кажется, счастливая! — радовалась Наташа. — Хорош ли хоть ликер-то был?

Перед глазами белый, белый лист бумаги. Чистый лист…

Как хочется не испортить его! Исписать и не испортить! Игнат Александрович долго сидит перед стопкой чистейшей белой бумаги и не может начать писать.

Растерянный, в тревожном ожидании чего-то, он бессмысленно смотрит по сторонам — на книжные полки, на стены, на серый от времени потолок кабинета, иногда заглядывает в окно, из которого виден город сверху — крыши, и купола, и перспектива дальних улиц. Потом взгляд его медленно и бездеятельно скользит по столу, с одного предмета на другой. Две черные авторучки в держателях на мраморной доске. Ножницы и несколько цветных и простых карандашей в стакане, выточенном из самшитового обрубка. Перекидной календарь. Стопка газет и журналов, которые нужно читать. Часы на ремешке, снятые с руки и положенные ребром на краю стола.

Под толстым стеклом на зеленом сукне видна милая и понятная его сердцу открытка — репродукция с картины Яна Стыки: вконец измученный могучий русский старец в длинной белой рубахе, в простых сапогах припадает к плечу Христа, как брата: «Помоги!..» Но и эта открытка не оживляет взгляда Игната Александровича.

Чтобы занять себя чем-то, он достает из ящика стола склянку с чернилами, пипетку и начинает добавлять чернила в авторучки, но они и без того полны. Тогда он вынимает из кармана ножик и чинит карандаши — один, другой, скоблит графитные стерженьки, которые и без того тонки, как иглы… Ничего этого делать не нужно, но он делает — просто так, потому что не может начать писать.

Чуть слышно тикают ручные часы. Он берет их, разглядывает, подносит к уху и снова кладет на место.

Пепельницы на столе нет…

Почему же все-таки не пишется?

Перед ним лежит незаконченный предпраздничный очерк. Перечитав его, Игнат Александрович убеждается, что и заканчивать его не стоит: все очень плохо, выспренно, фальшиво. Но и новое ничего не идет на ум.

Художник, прежде чем изобразить натуру, должен увидеть ее контуры, вообразить на белом поле ее живые очертания. Еще не прикоснется карандаш к бумаге, а из ватманской глубины листа для внутреннего зрения художника должен проступить весь рисунок как бы в готовом виде, иначе не будет ни достоверности, ни одухотворенности в нем.

Точно так же и для Игната Александровича необходимо, прежде чем начать писать, представить себе хотя бы приблизительно то, о чем он хочет рассказать людям, ощутить реальность припомнившегося или воображаемого события, и поверить в него, и услышать его своим внутренним слухом.

Без этого не стоит приступать к работе. Без этого не будет правды.