Открыто - [5]

И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены, а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой - а тебя из печки вытащат обожженной и оставят остужаться на холодке.

И когда тебе скажут - хочется, так рискни же, докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь, что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже, выберешься из книжек - и тебя ударит мартом по голове.

И вода, и этот воздух горячий, блядский, разжиженье мозга, яблоки в куличе. И друзья, котрые все же смогли добраться, обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече.

Ты уже такая уютная - в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин, несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко, и звенит трамвай, и сердце твое трещит.

А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена, ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем, на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет.

И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща. Твой роман не пережил никаких редакций, вы вообще такие дружные - обрыдагься, то есть даже разбегаетесь сообща.

Ноль седьмое счастье, двадцать седьмое марта, голубое море, синие паруса. Ты заклеиваешь конверты и лижешь марки, солнце бьется наверху тяжело и марко, и густым желтком стекает по волосам.

* * *

Помнишь, как это - солнце за кромкой леса, серые скалы, родинка у виска. Ветер смеется, прыгает, куролесит, ветер втыкает палки в мои колеса, красит коленки пятнышками песка.

Мне бы замерзнуть, сжаться, а я стекаю и извиняюсь, зная, что я права. Жизнь наконец осознала, кто я такая, жизнь поняла, куда я ее толкаю, и отобрала авторские права.

Помнишь ли эти дни, локотки в зеленке, дергала струны, снашивала колки. Физика на коленке - как на продленке, помнишь, ты называешь меня Аленкой, я огрызаюсь - Алька, и никаких.

Кажется, я жила на проспекте Славы, Мити или Володи, давным-давно. Как я дрожала - только не стать бы старой, как я тебя встречала возле состава, как мы лакали розовое вино.

Помнишь, как в марте мы открывали рамы, тусклые дни соскабливали со стен. Как я теряла зимние килограммы, точная съемка, яркие панорамы, помнишь, как я любила тебя - совсем.

Вот я сижу за стойкой ночного бара, тупо считаю трупики сиграет. Помнишь - а каждый вечер, как после бала, как я со всех страниц себя соскребала и оставляла рядом с тобой гореть.

Помнишь или не помнишь, а было сколько теплых ночей, невыдержанных утрат. Как мы с тобой валились в чужую койку, между симфоний, между дневных осколков и засыпали в позе «сестра и брат».

Как я ждала осеннего ледостава, как я в ночи молилась за наш союз…

Господи, кто бы понял, как я устала,

Господи, кто бы понял, как я боюсь.

* * *

Ты стони над ней, ты плачь по ночам над ней,

или что там еще умеешь - тебе видней,

а меня не слушай, я-то давно на дне,

вот уж сорок дней.

А она рыжа в кудрях, а она тонка,

а она открывает дверь тебе до звонка,

а он легка в кости и в руках мягка -

и нашла себе дурака.

Ты в обиду ее не даешь, ты вообще хорош,

ты пуд соли ешь, последний ломаешь грош,

ты ее защищай от бури и от порош,

а меня не трожь.

Вам-то в рай, вам нынче каждый дворец - сарай,

примеряй ее, придумывай, притирай,

ты в ее огне, в руках у нее сгорай,

а меня - сдирай.

Ты бросай плащи под ход ее колесниц,

ты пиши ей: «Только без меня не усни», т

ы мотайся по дорогам и падай ниц

от ее ресниц.

Вырезай меня, под горло, под корешок.

Закрывай на ключ, остатки сложи в мешок,

если был вопрос - то он навсегда решен,

а ответ смешон.

Ты иди себе, не смотри, как я здесь стою,

Ты, дурак, мою пригрел на груди змею,

думал, я хожу по струнке, всего боюсь,

а вот я смеюсь.

Так что ты ее люби, кувыркайся с ней,

езди в лес, ходи ботинками по весне,

обнимай ее, прижимайся еще тесней,

а со мной - не смей.

А она в такие верует чудеса,

пусть она запомнит все твои адреса,

у нее в глазах открытые небеса,

у меня - джинса.

Только ты ее не пусти, ты сжимай в горсти,

пусть она у тебя не плачет и не грустит,

а когда она устанет тебя пасти -

ты ее прости.

Пусть она тебя разденет, пусть оголит,

ведь она живет, внутри у нее болит,

пусть она тебя возрадует, окрылив,

для моих молитв.

* * *

А все эти наши проблемы, наши одьппки, наши черные горячие неудачи оттого, что мы хватаем жизнь за лодыжку, и сжимаем ее, и не знаем, что делать дальше. Как почти любимый - вдруг с губой искривленной неожиданно командует: «Марш в постель, мол». А она у нас воробышек, соколенок, голубая девочка с хрупкой нервной системой. Этот как в кино - вонючим дыша попкорном, по бедру ладошкой потною торопливо. А она-то что? Идет за тобой покорно и живет с тобой - бессмысленной, несчастливой. И она смирится, душу смешную вынет и останется красивым бессмертным телом, но когда она наконец-то к тебе привыкнет - ты поймешь, что ты давно ее расхотела.

Нужно нежно ее, так исподволь, ненарочно, отходя, играя, кудри перебирая, распускать ее по ниточке, по шнурочку, взявшись за руки, собирать миражи окраин, и когда ты будешь топать в рубахе мятой и лелять в ушах мотив своего Пьяццолы, она выплеснет в лицо изумрудной мяты и накроет тебя своей радостью леденцовой.