Открытие секунды - [5]

Теперь темпонавт не жаловался на духоту. Наоборот: мерз. Атомы его тела жадно поглощали теплоту, заимствуя ее у клеток.

— Льдинки повсюду, — жаловался Куницын. — В желудке лед, в жилах иголочки, мозг стынет.

Он пил горячий чай, растирал руки и ноги, прыгал, приседал, так и мелькали ручки-ножки. Впрочем, зарядка не помогала, отнимала тепло у своего же тела. Он кипятил воду, вдыхал пар. В кабине было плюс шестьдесят, а ему казалось морозно.

Гурьянов снизил темп увеличения вдвое. Несколько раз вообще приостанавливал изменение времени, давал возможность адаптироваться. Так и водолазов поднимают с глубины — поэтапно, дают возможность крови приспособиться к меньшему давлению.

Здесь надо было приспосабливаться к новым размерам.

Последний этап был самым томительным. Вот уже и темпоскаф полноразмерный, и темпонавт превратился в прежнего богатыря, говорит природным своим басом, жестикулирует нормально, не дергается, словно на ниточках. На вид все в порядке, но продолжается точная подгонка. Как и приземление у космонавтов, выход из темпоскафа самый опасный момент. Ошибка в миллиардную долю, и если не добрал — мгновенное обледенение, перебрал — вспышка. В нормальном земном поле атомы отдают лишнюю массу, и миллиардная доля, это угольная топка, воспламенение, стомиллионная доля — взрыв гремучего газа.

На пробу из темпоскафа выпускали газ. Автоматы измеряли температуру, сличая спектры.

— Разрешаю выход, — сдавленным голосом сказал Гурьянов.

И Саша Куницын вышел из темпоскафа, слегка пошатываясь, бледный, истомленный, с серыми губами.

Друзья-темпонавты кинулись к нему, подхватили под локти.

— Ну, как там, Сашок? — поспешно спросил дублер.

— Можно вернуться и живым, — ответил Куницын сурово, — если уж очень постараешься.

— А все же, как там, в быстром времени?

Тысячи и тысячи раз приходилось Куницыну отвечать на этот вопрос. Бывший таежник, бывший водолаз, первый темпонавт стал еще и лектором. Терпеливо и добросовестно он выискивал в памяти добавочные детали, выискивал все новые слова для многократно изложенных событий.

— Вы герой, — говорили ему. — Такие рождаются раз в столетие.

— Ну, зачем же преувеличивать? — отмахивался Куницын. — Все наши ребята были подготовлены не хуже. Гурьянов долго колебался, сам приехал отбирать. Ну, решил нас погонять на лыжах, как слаломистов. И врезался я в пень, сломал лыжу на этом самом слаломе. И такое зло меня взяло. Понимаю: главный отбирать приехал, а мой номер последний. Доковылял до базы, раздобыл другие лыжи, догнал ребят уже к ночи. Ну вот, Гурьянову и понравилось, что я характер проявил. А у других просто не было такой возможности…

Может быть, Куницын и прав отчасти. Но чтобы проявить характер — надо его иметь прежде всего.

И еще спрашивали его стандартно:

— Какие у вас планы на будущее?

— Повторить охота, — говорил Куницын. — Дальше и дольше! Не день, а неделя, месяц, не лупа, а микроскоп. Чем глубже, тем интереснее. И труднее, не без того. Но на то и мужик, чтобы на плечи валить тяжелое.

— И дольше, и дальше, и шире, — поправлял его Гурьянов. — Темподом уже есть. Будет и город…

Кажется, вот он — город.

В ночной темноте под колесами ослепительно-желтое «Т». Крыша Т-града. «Т» растет, расползается, падает на меня. Или я падаю? Пружинистый толчок. Струи перестают гудеть, переходят на шипенье. Прибыл.

22 часа 03 минуты. Двести километров за сорок минут. От автомата больше не потребуешь.

Под крышей типичный вокзал. Много журчащих лифтов, журчащих эскалаторов и гибких лент для багажа. Много коридоров, отделанных холодной плиткой, желтой и черной. По коридорам спешат озабоченные и распаренные люди в неуместных шубах, слишком тепло одетые, перегруженные. По лентам, подрагивая на роликах, плывут обыкновенные ящики, чемоданы и микробиблиотечки, как у меня, а также какие-то модели, кубы с кристаллами, приборы, коробки с семенами, испуганный олененок в клетке и бойкие лисенята нелисьей расцветки: откровенно голубые, сиреневые, лимонно-желтые, полосатые и клетчатые. Всем нужен Т-град — и писателям, и конструкторам, и генетикам.

Желто-черный коридор приводит в зал ожидания, где люди с распаренными лицами сидят на скамейках, уставившись на часы. Зал как зал, вокзал как вокзал. Таких тысячи на авиатрассах планеты. Но у этого одна особенность. За прозрачной стеной зала не просторное бетонно-травянистое поле, где ветер надувает полосатые мешки, а город, однако не настоящий, какой-то игрушечный город, модель города в масштабе 1:360. Дома в нем не больше записной книжки, этажи — как строчка в тетради, окошечки, словно буквы. Есть там и улицы, и пандусы, и заводы с цилиндрами, кубами, шарами, обвитыми трубами, есть парки с деревцами, клумбы, скамеечки. Тысячи и тысячи деталек, и все крошечное, кукольное. Только куколок не видать. Что-то вроде бы и мелькает, вроде бы лишь сейчас сидело на скамеечке — и тут же исчезло. А над всем этим нагромождением, над всем хозяйством невидимых куколок — старинные настольные часы, позолоченные и со стрелочным циферблатом. И перед ними целая галерея позолоченных фигур. Двенадцать насчитал я. Ну да, так и должно быть, двенадцать.