Открытие себя - [62]

Сегодня я приказал машине еще раз воспроизвести кролика-альбиноса Ваську. Когда он прозрачным видением проявился в середине бака, я сосредоточил внимание на его хвостике и вообразил его длиннее. Никаких изменений не последовало. Это было что-то не то. Я так и подумал с досадой: „Не то…“— и тут в кролике все начало меняться! Контуры тела заколебались в медленном ритме: тело, уши, лапы и хвост кроля то удлинялись и утолщались, то укорачивались и худели; органы внутри пульсировали в том же ритме. Даже цвет крови стал меняться от темно-вишневого до светло-красного и обратно.

Я вскочил со стула. Кролика продолжало „трясти“. Формы его все более искажались, окарикатуривались; дрожание становилось все более частым и размашистым. Наконец альбинос расплылся в серо-лиловую туманность и растворился.

Сначала я напугался: картина напоминала давний „бред“ машины! Вот только ритм. Все колебания размеров и оттенков были удивительно согласованы…

И тут я все понял. Сам понял, черт побери! — желаю это отметить.

Первоначальную информацию о кролике машина получила конкретную и однозначную. Она комбинировала все информационные детали, искала точный вариант; но там ищи не ищи — что записано, то и воспроизведешь. Из деталей мотоцикла не соберешь пылесос.

И вдруг в машину поступает сигнал „Не то“— не отрицание и не утверждение — сигнал сомнения. Он нарушает информационную устойчивость процесса синтеза кролика; грубо говоря, сбивает машину с толку. И она начинает искать: что же „то“— простым методом проб (чуть больше, чуть меньше), чтобы не нарушить систему… Но машина не знает, что „то“, и не получает подтверждений от меня. Тогда происходит полное расстройство системы и растворение: не то — значит не то…

И тогда (вот чем хороша работа исследователя: напал на жилу и в течение дня при помощи одной-двух идей можешь сделать работу, которую иначе не осилишь и за годы!) я снова надел „шапку Мономаха“ и скомандовал машине „Можно!“. Теперь я знал, что буду делать с дублем кролика. Он образовался. Я сосредочил внимание на его хвосте (цепь связи: биоимпульсы от сетчатки моих глаз с изображением кроличьего хвоста ушли в мозг — в „шапку Мономаха“— в машину, а там — сравнение и отбор информации — машина зафиксировала мое внимание) и даже поморщился, чтобы выразительней вышло:

„Не то!“ В машину пошел мощный разбалансирующий импульс информации.

И хвостик стал укорачиваться. Чуть-чуть…

„Не то!“

Хвостик дрогнул, чуть удлинился…

„Вот-вот! То!“

Хвост замер. „Не то!“ Еще удлинился…

„То!“ Замер. „Не то! То! Не то! То!“— и дело пошло. Самым трудным было уловить колебание в нужную сторону — и подтолкнуть. Дальше я транслировал в „машину-матку“ уже не элементарные команды „то — не то“, а просто молчаливое поощрение. Хвост удлинялся; в нем выросла цепочка мелких позвонков, они покрылись волокнами мышц, розовой кожей, белой шерстью… Через десять минут дубль-Васька стегал себя по бокам мокрым белым хвостом, как разъяренный тигр.

А я сидел на стуле в „шапке Мономаха“, и в голове творилась невообразимая толчея из „Н-ну!..“, „Вот это да!“, „Елки-палки!“, „Уфф…“— как всегда, когда еще не можешь выразить все словами, но чувствуешь: понял, теперь не уйдет! И лицо мое, наверно, выражало ту крайнюю степень блаженства, какая бывает только у пускающего слюну идиота.

Все. Никакой мистики. „Машина-матка“ работает по той же системе „да — нет“, что и обычные вычислительные машины…»

— Правильно, — кивнул аспирант. — Но… это довольно грубое управление. Впрочем, для маяйгаы… да чего там, молодец!

«…Но, черт, как все-таки здорово! По моей команде „да“, „не то“, „нет“ машина формирует клетки, ткани, кости… Это могут лишь живые организмы, да и то гораздо медленнее.

Ну, голубушка, теперь я выжму из тебя все!»

«15 июля. Теперь мы, что называется, сработались с машиной. Точнее, она научилась принимать, расшифровывать и исполнять не разбитые на последовательность „то“ и „не то“ приказы моего мозга. Суть обратной связи и содержание команд осталось прежним — просто все происходило очень быстро. Я воображаю: что и как надо изменить в возникающем дубле-кролике. Ну, все равно как если бы я рисовал или лепил этот кроличий образ.

Машина теперь — мои электронно-биохимические руки. Как это роскошно, великолепно: усилием мысли лепить разнообразных кроличьих уродцев! С шестью ногами, с тремя хвостами, двухголовых, без ушей или, наоборот, с отвислыми мохнатыми ушами дворняг. Что там доктор Моро с его скальпелем и карболкой! Единственное орудие труда — „шапка Мономаха“; не надо даже ручки вертеть. Самое занятное, что эти уродцы живут: чешутся четырьмя лапами и наворачивают морковку в две пасти…»

— Легкая работенка, — с завистью пробормотал аспирант. — Просто как в кино: сиди, посматривай… Ничего не болит, нечего бояться. Никаких тебе сильных страстей — инженерная работа…

Он вздохнул, вспоминая свои переживания. К болям при различных автовивисекциях он привык сравнительно просто: когда знаешь, что болезнь пройдет, рана зарастет, боль становится обычным раздражителем, вроде яркого света или громкого звука — неприятно, но не страшно. Когда знаешь… В своих продуманных опытах он это знал. Любое новое изменение он начинал тоже с малых проб — проверял ими, как выдерживает изменение организм; на крайний случай под рукой всегда были лекарства, ампулы нейтрализаторов и антибиотиков, телефон, по которому можно вызвать «Скорую помощь». Но был у него один непродуманный опыт, в котором он едва не погиб… Собственно, это был даже не опыт.