Открытие колбасы «карри» - [9]

Лена зажгла на столе три свечи. Сразу три? Конечно, сказала она, достала из чулана маленький кусочек масла, трехдневный рацион, и положила ему на тарелку вместе с тремя ломтиками серого хлеба, налила в тарелку супа, посыпала сверху петрушкой, которая росла в ящике на окне в гостиной, и наполнила рюмки мадерой. Будь здоров, пожелала она, и они чокнулись. Вино было таким сладким, что у Бремера слиплись губы. Приятного аппетита, сказала она, но глаза надо закрыть! Он отлично орудовал ложкой и с закрытыми глазами. В самом деле, удивился он, в самом деле, по вкусу напоминает суп из раков. Он не стал хвастаться ей, что всего полтора месяца тому назад ел в Осло настоящих омаров и крабов с хреном со сливками. Надо же, подумал он, когда попытался сравнить этот вкус с тем, что еще помнил по прошествии полутора месяцев, может, это из-за голода, безумного голода, он уже три дня не ел ничего горячего, но просто проглотить суп он не имел права, он должен его вкушать, есть медленно. У нее такие проникновенные глаза. Да, действительно, вкус супа из раков, надо лишь закрыть глаза, кушанье слегка напоминает именно такой суп, но этот не столь острый, в сущности, он даже намного лучше.

Она никогда не любила готовить. Возможно, причиной тому был ее отец, который всегда сидел за столом с отсутствующим видом и не ел, а заглатывал еду. Она долго подбирала сравнение такой трапезе, пока наконец не вспомнила дядину собаку, которую совсем ребенком видела на его подворье, она наблюдала, как пес пожирал куски своего любимого рубца. Если ему мешали, он порыкивал и скалил зубы, после чего сразу же опять принимался за еду.

Без всякой радости готовила она для своего мужа, столь же безрадостно для себя, и уж если быть честной, то и для детей, после того как муж ушел из дому. Но потом, когда всего стало в обрез и у людей пропал всякий интерес к кулинарии, ведь специи практически исчезли, в ней, совершенно неожиданно, пробудилась страсть к стряпне. Ей даже доставляло удовольствие готовить еду, имея под рукой лишь самую малость продуктов. Она пыталась придать знакомый вкус новым блюдам. Пробовала готовить то, что прежде, когда всего было в избытке, никогда не варила. Сделать из малого многое, сказала она себе, варить по воспоминаниям. Вкус она помнила, но специй больше не было, в этом все дело, осталось лишь воспоминание, память о вкусовых ощущениях, она помедлила, подыскивая слово, которое бы в точности соответствовало этим ощущениям: память вкуса.

Они пили вино вперемежку с прозрачным грушевым шнапсом, потому что оно было сладкое, как ликер.

«Завтра разболится голова, – сказала она. – Но сегодня мне все равно».

«Да, – согласился он, – завтра наступит завтра. Если у меня разболится голова, мне уж точно будет все равно, а английским танкам и подавно».

На какой-то момент она не нашлась что ответить. Да и что тут скажешь? – подумала она, я бы просто обняла его.

Она рассказывала ему, что теперь запрещено передавать по радио шлягер «Все кончается, все проходит мимо». Почему? Потому что каждый знает новый текст: «Все кувырком, все бьется вдребезги», сначала катится кубарем Адольф Гитлер, а вслед за ним его партия.

Кухня согрелась, правда, не настолько, чтобы можно было снять жакет, но она вся пылала. Лена сидела за кухонным столом в одной блузке, и Бремер мог разглядеть то, что я видел на фотографиях: ее пышную грудь. Она налила в его стакан еще шнапса. Ее коллега тайком гнал этот шнапс в своем небольшом садике, где складывал груши в бочку. Тишину спокойной ночи разорвали выстрелы зенитной пушки калибра 8,8 из бункера на Хайлигенгайстфельд; один, два, считала Лена, три, четыре, пять. Это был сигнал воздушной тревоги, с тех пор, как отключили электричество. «Мы идем в бомбоубежище?» «Нет», – ответил он.

Она поднялась, немного помедлила, сделала один шажок и сказала себе: а что, если он не захочет, если испугается, если отодвинется или даже поморщится, чуть-чуть, или только вздрогнет, тогда… да, что же тогда? Она подошла к нему, села рядом на диван. Они чокнулись остатками мадеры. Надеюсь, мне не станет плохо, подумала она, только бы меня не вырвало. Его разрумянившиеся щеки пылали, но, может, это пылало ее лицо? Она уловила далекие выстрелы отбоя. Значит, тревога была ложной. «Если хочешь, можешь остаться». И чуть позже, лежа в холодной спальне на белой нескладной супружеской постели, в которой она проспала целых пять лет одна, Лена сказала: «Ты можешь, если хочешь, остаться здесь насовсем». И это «насовсем» она промолвила как бы между прочим, как само собой разумеющееся. Неточное слово, и тем не менее она знала: то было слово, которое могло решить судьбу их обоих.

Он лежал на ее подушке, закинув руку за голову, она видела огонек его сигареты. Тут бывает кто-нибудь? Иногда. Но никто, кому я должна открыть. Это последняя квартира. Наверх вряд ли кто зайдет. А если придет, можешь спрятаться в чулан. Я запру дверь снаружи. Его лицо на миг просветлело. Издалека все еще доносились выстрелы зенитки. Они уже больше не бомбят мосты через Эльбу, мосты, которые в прошлые годы пытались уничтожить. Теперь они хотят взять их по возможности целыми. Они бомбили подводные лодки в гавани. И только тут она заметила, что он уснул. С горящей сигаретой в руке. Лена осторожно вынула ее и погасила. Она тихо лежала рядом и смотрела на него, слушала его дыхание, спокойное, ровное, потом осторожно погладила его предплечье, округлое место, где рука переходила в плечо.