Открытие - [2]

Зал с низким потолком, пестро разрисованными стенами был похож на кабачок. Но на низких, полуподвальных окнах висели тюлевые занавески, поблескивала огромная репродукция картины Айвазовского «Девятый вал». Зал наполнял гул разноязычной речи и табачный дым. Я помнил кабачок «Новые песни» с хозяином-нэпманом за стойкой, с девчонками, которые смело садились на колени рыбаков и матросов. По требованию комсомольцев города кабачок закрыли, а девчонок собрали со всех портовых городов и вывезли на далекие стройки. Я был политруком вагона. Девчонок везли в теплушках, и, когда я поднялся к ним в вагон, они поносили меня последними словами, из которых слово «кастрат» было самым мягким. А я подсаживался к ним на нары, говорил, какие они все красивые и как прекрасна жизнь, которая их ждет впереди. Мне было тогда восемнадцать лет, и это было моим первым серьезным комсомольским поручением.

К моему столику подошел мужчина. Под измятым и непомерно широким пиджаком застиранная тельняшка обнажала костлявые ключицы. Он сел, увидел на столе сигареты и взял одну. Он еще шел между столиками, окидывая посетителей зорким, оценивающим взглядом, а я уже знал, что он выберет мой столик. Не потому, что я сидел один, а по той же причине, по которой ко мне обратилась девушка. И прежде чем он сказал:

— Можете угостить. Штурман дальнего плавания… В прошлом, конечно, — я уже смирился с тем, что мне предстоит весь вечер слушать длинную морскую «бодягу».

Я смотрел на него и улыбался. Он держал в руке сигарету и спички и тоже смотрел. Он презирал меня, мою благополучную внешность и даже не пытался этого скрывать.

— Жметесь? Еще заработаете, — сказал он.

— Подсчитываю, сколько могу истратить.

Он неторопливо закуривал. Потом сказал:

— Ерунда. Всего двести грамм. Последнее время быстро пьянею.

Мне не пришлось звать официантку: она уже стояла возле столика и смотрела на штурмана. Мне показалось, что он нарочито не замечает ее.

— Еще двести грамм, — сказал я.

— Больше ста грамм ему не давайте.

Официантка ушла, а штурман сказал:

— Отвергнутая любовь… Не может простить.

Мои опасения оказались напрасными: он не собирался мне ничего рассказывать. Он сидел сосредоточенный и молчаливый. На подмостках играл оркестр. Сильно накрашенная женщина выдувала из саксофона стонущие звуки, и от напряжения на ее изможденной шее вздувались жилы. Вернулась официантка: кроме заказанной водки она принесла натуральную селедку и сама налила штурману рюмку.

— У нас есть крабы, — сказал я.

— Ничего, не беспокойтесь: селедка в счет не поставлена.

Официантка была полной и уже немолодой. Страдала плоскостопием и выглядела очень домашней. Пока она не ушла, штурман сидел сосредоточенный и молчаливый. Пил он медленно, верхняя губа приподнялась, обнажая зубы. У него была маленькая подвижная голова и морщинистая, как у черепахи, шея. Морщинистая — больше от худобы, чем от возраста. Он поставил наполовину выпитую рюмку и тотчас ее долил.

— В Таганроге ужасно трудная якорная стоянка, — сказал он и, прежде чем поднять рюмку, долго на нее смотрел. Я понял — он пьян. Он был пьян еще прежде, чем сел за мой стол. В голове у него возникали какие-то обрывки воспоминаний, но он не мог связать их в единое целое.

Между столиками танцевал негр с девушкой. Она лицом касалась его груди, а высоко поднятые руки лежали у него на плечах. Когда они поворачивались, лицо девушки видно было из-за его широкой спины.

— Ненавижу расистов, — штурман скрипнул зубами. — В Гаване меня любила чернокожая женщина.

Его услышала девушка и чуть-чуть улыбнулась.

— Хватит, старик. Не надо, — сказал я.

Он отдернул от графина руку, но тут же крепко обхватил пальцами горлышко.

— Что делать? Года идут, а счастья нет.

Он смотрел совершенно осмысленными и трезвыми глазами. Встал и пошел по проходу, не простившись и не взглянув на меня. Я для него больше не существовал. Напрасно. Я хотел крикнуть: все люди — братья. Но в дверях появились двое дружинников, и я не крикнул.

В ресторане было полно иностранных моряков. Негр и девушка танцевали неподалеку от моего столика. Моряки громко перебрасывались словами. Какими — я не знал, но догадывался.

Не знаю, как выглядят люди, совершая великие открытия. Говорят, Архимед открыл свой закон в ванне. А я сидел под картиной Айвазовского, небрежно облокотясь на спинку стула. Между тем я открыл истину: чем меньше неудачников, тем благополучнее государство. Вся моя жизнь была сплошной заботой о благе государства. Я просто не мог себе позволить быть неудачником. Оставался пустяк: понять природу противоречия между моим прошлым и настоящим.

Девушка лениво передвигала ноги. Ее щека лежала у негра на груди. Девушка смотрела в мою сторону. Убежден, что ее глаза меня не видели. Я сидел под бушующим морем, небрежно облокотясь на спинку стула, и, наверное, как всегда, выглядел очень спокойным и очень благополучным!