Откровенность за откровенность - [42]

Но ведь это не меня, не мои фотографии, а ВАС критиковал тут этот парень.

Аврора смотрела на Фотографа, опустив руки, широко раскрыв глаза, потрясенная откровением своего несчастья, и вправду сейчас похожая на воплощение безмолвной скорби с его снимков. Впервые за все эти годы она поняла: мало того, что Чиновник ее не любит и никогда не любил — он ненавидит ее, ненавидит каждую черточку ее лица, каждую пору ее кожи, каждую ресничку ее глаз. Это мой муж, — только и ответила она.

— О! Извините, — пробормотал Фотограф, а потом сказал, что, если она не против, можно еще поснимать. Она бросилась в его объятия.

Он стал ее любовником на диванчике в студии, среди ламп и проводов, змеившихся по полу в пыли, пропитанной запахом пленки, в лихорадочной спешке, перечеркнувшей все, что она читала о любовной игре и обольщении, в отчаянном порыве. Сеансы съемки вобрали в себя ухаживание и узнавание. Еще бы, если он так долго изучал ее в своем объективе, — казалось, все об Авроре от природы заложено в Фотографе. Ей не было нужды объяснять ему, что с этим мужем она так и не знает ничего о любви, хуже того — она скована, стреножена, напряжена, лишена желаний и незнакома с собственным телом. Это же надо было случиться землетрясению, чтобы она, порвав все сдерживавшие ее путы — стыд, боязнь сделать что-то не так, страх перед своим неведением, — смогла кинуться в незнакомые объятия.

— Ты уж там осторожнее, — сказал он, провожая ее до дверей. — Пожалуйста, осторожнее.

Выйдя на улицу, она ничего вокруг не узнала и задержалась у витрины, чтобы прийти в себя. Она не видела, что там, за стеклом, перед глазами маячил, как наваждение, ее отраженный силуэт, заслоняя витрину и прилавок в глубине магазина. Она вдруг стала непроницаемой, словно в кошмарном сне, ее тело, материализовавшись, заняло все пространство. Но минутное помрачение прошло, и она жадно и благодарно уставилась на возникшие в витрине бархатные сумочки и шелковые шарфики. Она спрашивала себя, почему Фотограф призывал ее к осторожности — было ли то удивительное наитие, или он говорил это всем, кто к нему приходил, предупреждая о перекрестке возле стоянки такси на углу: «Берегись автомобиля», «Переходить только при зеленом сигнале светофора», «На середине улицы остановитесь и посмотрите направо».

У них не было ничего общего. В своем прикиде киношного солдата, в защитной штормовке, обвешанный мотками пленки, с фотоаппаратом вместо автомата наперевес, он совсем не походил на того мужчину, с которым она занималась любовью. Аврора чувствовала, что и она ему не нравится. Валяясь на кровати, он жаловался на холодную зиму, на унылую жизнь. Ему бы в Бейрут, а его посылают снимать писателей, полузвезд, которых фотография должна извлечь из безвестности. Ему грезились танки, лица плачущих детей, а тут изволь тратить время на баб, которые, припудрившись и проверив, в порядке ли твердые от лака прически, с такой же бесцеремонностью усаживались перед его объективом, как в кабине автомата!

Ей подумалось, что Чиновник, наверно, был в очередной раз прав, когда сказал, что фотографии отвратительны. Перебирая снимки, она находила себя некрасивой, хмурой и потерянной; прелести в ней было не больше, чем в бабочке, заживо наколотой на булавку, а боли — как у кошки под шлемом с электродами, как у собаки с фосфоресцирующими от страха глазами. Это называлось писательской фотографией, и она видела, как далеко ей до фотографии актрисы, и понимала, почему женщинам хочется выглядеть королевами, хоть на бумаге, хоть на час, скорее актрисами, нежели писательницами.

— Прекрасная фотография, — заметила Бабетта.

— Хороший был фотограф, — отозвалась Аврора.

Его задавили на том самом перекрестке, где он просил ее быть осторожной. Он уже давно умер, когда она об этом узнала. Она пожалела, что не спросила его о писателях-мужчинах: интересно, они напяливают на себя образ так же лихо, как женщины? Ей помнился перекресток, да плечо, на которое он положил руку, чтобы развернуть ее к себе и впиться в губы поцелуем. И этот умерший мужчина занимал меньше места, чем живой муж где-то далеко. Она привыкла терять.

— Прекрасная писательская фотография, — добавила Бабетта, обращаясь к Авроре, под напряженным взглядом Лолы. — Она на тебя не похожа, но похожа на твои книги, — и вопросительно посмотрела на нее: — правда?

Авроре пришел на ум недавний званый обед в Париже у одного медицинского светила — она сопровождала туда Врача в пору его академической кампании. Она вспомнила, как хозяйка дома, ревностно следившая за соблюдением протокола, посматривала на стенные часы в ожидании последних гостей, как потом хозяин долго, тщательно и с трудом открывал шампанское. После этого разговор мало-помалу возобновился, и все прошли к столу; каждая перемена блюд вновь на время прерывала беседу, темой которой были собаки.

Аврора сочла возможным вставить слово и поделилась с собеседниками опытом, рассказав о Лейле и Вертушке — близкой подруге и ее таксе, оговорилась, правда, что это не совсем такса, и определила ее как помесь артуазского бассета и дикой бретонской собаки. Гости несколько растерялись: в этом кругу больше привыкли к лабрадорам. Последовали рассуждения о метисах, с завидным единодушием признанных самыми способными и самыми умными представителями собачьего племени. Врач, как ему и полагалось, внес оживление — спутал собак с детьми и усилил эффект намеренной оговорки: я вообще не люблю детей! — притворно смутившись, отчего все очень развеселились и каждый в эту минуту решил про себя, что обед удался на славу.