Откровения секретного агента - [34]

— Дорогие телезрители! Сегодня мы находимся в гостях у прославленного коллектива тружеников фабрики «Стяу роше». — Дальше пошла импровизация — я ведь не учил сценарий. Хотя все знал и без бумажки. Мне важно было выдержать расписанное по сценарию время, а это я хорошо помнил. Я призвал телезрителей посмотреть на Доску почета, которая оказалась в цехе как бы случайно, представил портреты передовиков производства, а затем пригласил полюбоваться на замечательных людей на их рабочих местах. И пошло… Тридцать минут репортаж, помощник режиссера переставляла от одного станка к другому нужных нам героинь труда, оператор держал меня в кадре, а я молол непрерывно все, что знал про эту фабрику, про дипломы с выставки достижений, награды труженикам. Я не ощущал времени, и только тогда, когда помощник режиссера показала мне, что осталась одна минута и скрестила пальцы над головой, я понял, что пора заканчивать. Лампочка на камере у оператора погасла — нас убрали из эфира. Но я успел пожелать зрителям доброй ночи.

— Ну, ты дал, старик! — с сияющей улыбкой воскликнул оператор Витя Кузнецов. — Как ты на такое решился? Ты же спас весь репортаж!

— Когда-то же надо делать карьеру! — засмеялся я нервным смехом, только сейчас почувствовав всю ответственность того, что сделал. Я самовольно вылез в эфир, сломал утвержденный Главлитом, а попросту цензурой, текст сценария, произносил незалитованные цензором слова, что является большим политическим грехом, за который мог оказаться за воротами телевидения и без партийного билета.

Меня позвали за режиссерский пульт в передвижную станцию. Там сидел главный режиссер Панасьян. Он поглядел на меня сквозь затонированные стекла своих очков и тихо сказал:

— Имей в виду, в сценарии произошли изменения в связи с тем, что две работницы заболели перед самой передачей. — Это был спасательный круг, за который я должен был ухватиться, когда начнется разборка нашего репортажа. Наверху! Только как это меня спасет, я не знал.

После передачи никто не смог поехать ко мне домой, чтобы разрядиться. Все были связаны какими-то обещаниями на этот вечер. Лишь один я был свободен. Зашел в магазин «Вина Молдавии», купил бутылку «Пино», постоял, размышляя, у прилавка, и взял еще бутылку коньяка «Белый аист».

— Думаешь, вина будет тебе мало? — услышал я знакомый голос и обернулся. За спиной стояла Зина, она испытывающе поглядела мне в глаза и добавила: — Не много ли для одного?

Я промолчал, я совсем не чувствовал себя героем, потому что уже оценил свой поступок и его свинцовые последствия для меня.

— Можно, я помогу тебе осилить эти две бутылки, — слегка улыбнулась она, и мне от этой улыбки стало легче и даже радостнее.

— Поехали, Зинуля! Гулять так гулять! — воскликнул я искренне.

— Не настраивай себя на похороны. Скажу честно, ты был великолепен. Ты прирожденный тележурналист. Если тебя не выгонят, надо просить Тимуша сделать из тебя репортера.

Мы выпили коньяка, закусили тем, что у меня сохранилось в холодильнике, или, говоря языком Ильфа и Петрова, «чем Бог послал». А он послал нам в тот день яблоки и виноград, пастрому и молдавскую брынзу. Зинаида посмотрела внимательно на меня и сказала:

— Тревожные у тебя глаза. Чувствуешь неприятности? Я боюсь, что идиотская формула «инициатива наказуема» себя оправдает. Ты понимаешь, в чем дело? Мы, как выражается наш партийный босс, «работники идеологического фронта». А это значит, вся наша макулатура не стоит выеденного яйца, даже гениальная, до тех пор, пока на ней цензор не поставит штамп: «Мин нет!» А до этого даже фраза «Здравствуйте, дорогие телезрители!» — не может быть произнесена в эфир. Твой поступок будут расценивать не с позиций, что ты спас репортаж, а с позиций, что совершил аполитичный поступок. Знаешь милицейскую формулировку: «А если каждый захочет ходить по газону!»

Я налил в рюмки коньяк, и мы молча, без всяких пожеланий выпили. Да и что можно пожелать висельнику? Чтобы веревка шею не терла? Или тому, кто собрался топиться, чтобы ноги не промочил? Я проглотил несколько ягод винограда и заметил, что Зина чему-то улыбается. Спрашивать не хотелось, захочет — сама скажет.

— А чего это сегодня к тебе никто не поехал? Если бы я тебя не встретила, в одиночестве напился бы.

— Я теперь больной, у меня целлюлютос.

— Это женская болезнь послеродовая. Конечно, нас здорово запугали. Ребятам, может, придется тебя из партии исключать, на собрании пакостными словами обзывать. Поэтому они сегодня очень бдительные, восторг-то уже прошел.

— Панасьян предложил версию, что две работницы заболели и пришлось весь текст ломать на ходу, чтобы не сорвать передачу. Какая-то чушь!

— Я не верю этому хитрому армяшке.

— Ты шовинистка. Он из добрых побуждений.

— Да никаких не добрых, он о своей шкуре печется, он же за пультом сидел. Скажут, куда смотрел и так далее.

— Не буду я ничего крутить, спихивать, скажу все как было — поставил не туда запятую.

— Какую еще запятую? — не поняла Зинаида.

— Один крупный деятель с докладом выступал и говорил: «Дорогие друзья американские ястребы…». Все обалдели, цензура не могла такое пропустить. А он снова: «Дорогие друзья американские ястребы…». Помощник подскочил к трибуне, поставил восклицательный знак, и все стало на место: «Дорогие друзья! Американские ястребы развязали кровавую бойню во Вьетнаме…».