Откровение огня - [22]

В этот момент на монастырском дворе появилась еще одна фигура. К колодцу шел старый горбатенький монах. Увидев иноков, он приветственно поднял свой кувшин.

— Кто это? — спросил брат Леонид.

— Иеромонах Михаил, — ответил брат Серафим нехотя.

— А вы говорили, что только вдвоем остались…

— Отец Михаил не в счет, — сказал с усмешкой брат Феодосий. — Он от нас отдельный.

— Как отдельный? — не понял Леонид.

— А так, — только и сказал тот.

— Он знает о Филимоне? — не отставал Леонид.

— Что отец Михаил знает, никто не ведает, — бросил Серафим и, дав знак Феодосию, пошел с ним прочь со двора.

И в Знаменском слышали об отце Михаиле, называемом «захарьинским травником». Неясным был старый инок, то ли чудной, то ли дурной. Не только монахи в нем сомневались — крестьяне тоже: кого вылечивал чернец, кого нет. А бывало, вообще отказывался лечить. Не нравилось, и как он посмеивался — не подобает монаху, как девке, с усмешкой ходить, был бы юродивый — другое дело. За юродивого отца Михаила не признавали, если кто и называл его блаженным, то в насмешку.

Брат Леонид смотрел, как иеромонах поднял ведро из колодца и наполнил свой кувшин. Ловко получилось у старика. Он поставил полный кувшин на левое плечо и, придерживая его обеими руками, двинулся обратно. «Дивный какой, — отметил Леонид. — А вдруг он и правда не знает о кочарах?» Знаменец проводил отца Михаила взглядом до церкви, не зная, догонять ему травника или нет. Только когда тот скрылся за углом, инок определился: «Надо сказать».

Захарьина обитель отличалась от Знаменского монастыря обустройством братьев. Общих келейных строений здесь не было. По всей территории были беспорядочно разбросаны срубы, где жили по одному или вдвоем — такой порядок пошел от отца Захария и сохранился и через двести лет после него.

Брат Леонид не видел, в каком из домов за церковью скрылся иеромонах. Там их было с десяток — низенькие, серенькие, ставни закрыты. К каждому из них отходила от дороги тропинка. Недолго думая, инок направился к домику у монастырской стены и оказался на его задворке. Там он увидел отца Михаила.

Иеромонах сидел у открытого очага. На огне висел котелок. Попахивало хмелем. «Да разве же можно», — звякнуло у Леонида в голове. И хоть бы смутился старый греховодник, так нет, нисколько. Говорить с бражником молодому иноку расхотелось, но раз уж пришел, заставил себя открыть рот:

— Филимон…

— Знаю, — перебил Леонида отец Михаил звонким, молодым голосом. — Садись.

Ноги сами повели Леонида к огню. Когда он опустился на корточки, его окатили сладкие пары, поднимавшиеся из котелка. Щекотнуло в носу, в горле. Знаменец сел на землю и совсем размяк.

Отец Михаил неторопливо снял котелок с треножника. «Голыми руками хватил и хоть бы что!» — поразился Леонид. Налив варево из котелка в кружку, старик отпил из нее и передал ее молодому монаху.

— Попробуй!

Знаменец принял ее, глотнул питье, и у него сразу загудело в жилах.

— Брага-то у тебя, видать, не простая… — встревожился Леонид.

— Не брага это, а медок, — поправил отец Михаил и вдруг спросил в упор: — Первый раз кровь видел?

— Первый.

От воспоминания о своем монастыре и брате Поликарпе у Леонида пропала истома. Поликарп воспротивился бандитам, и один из кочаров зарубил его на глазах у братьев. Далека была теперь от Леонида кровь Поликарпа, но достала его. Он почувствовал у себя на лице ее горячие брызги, словно тогда она попала на него, а не на убийцу. Щеки его загорелись, ум воспалился, и он заговорил лихорадочно, путано, как не говорил никогда прежде:

— Был там один зверь, кабан поганый, мерзкая гадина. Хоть бы утерся. Морда в крови брата Поликарпа, а он хоть бы утерся. Брат Поликарп корчился, орал. Господи, мученичество какое!.. Стояли у церкви, на брата Поликарпа смотрели. Бандиты со всех сторон. Согнали нас к церкви, держали. На брата Поликарпа смотреть заставляли. Брат Поликарп вопил, корчился… Я стоял сзади всех. Рядом — один из изуверов, тоже смотрел. Я юрк ему за спину и побег, он же и ухом не повел. Кровь его захватила…

— Ты иль чадо монастырское? — спросил отец Михаил.

— Ну да.

— К какому послушанию определен?

— Книги списываю, — сказал брат Леонид и посветлел от нового воспоминания. — Апостол переписал, Псалтырь, Месяцеслов, патерики, теперь Палее Толковой сподоблен. Обитель наша малоимущая, пожертвования скудные, книг мало. Игумен сказал: сами будем книги списывать. Я с малолетства к письму определен. Одиннадцать книг уже списал, Палея — двенадцатая. Вот уж книга-то для ума подъемная. Даст Бог, к Покрову кончу.

— Медленно пишешь, — заметил отец Михаил, ласково взглянув на инока.

— Это оттого, что любовно. У меня каждая буква прочувствована. — Брат Леонид зажмурился, сжал пальцы горсткой, словно ухватил невидимое перо, его рука поднялась в воздух и плавно задвигалась.

— Красиво пишешь, — похвалил старик.

— Так оно и есть, — с серьезностью подтвердил знаменский писец. — Все хвалят. Буквы у меня наструненные, осанистые, всяка строка опрятна, и ошибок не бывает.

— Чего не бывает, так это книг без ошибок, — усмехнулся иеромонах.

— Мои списки без ошибок, — упорствовал Леонид. — Их отец игумен проверял — ни одной погрешности.