Откровение - [128]

Если Вольф не сможет уйти, если демоны его поймают, Ойхе останется одна. Анжелика никогда не была одна. Не помнила такого. Они с Гардом выросли вместе, всю жизнь были вместе, так дружили, что никто и подумать не мог, что они друг друга полюбят. Не бывает же, чтоб с самого детства были друзья, и вдруг стали возлюбленными. Влюбляются всегда в других.

При чем тут Гард?

Да при том. Анжелика никогда не была одна, не могла вообразить одиночества и оттого боялась его сильнее, чем чего угодно другого. Сильнее смерти. Она не хотела креститься, потому что после крещения посмертие уведет её от Гарда, а как без него? Даже на Небесах — как?

Но у них с Гардом всё впереди, чтобы выбрать, решить, придумать, как быть, чтобы быть вместе. Вся жизнь. А Ойхе останется одна уже через несколько дней. Навсегда.

— Чтобы музыка ожила, мне нужно войти в Пентаграмму? А что там, внутри? Я смогу?

— Войти — сможешь. Это просто пятилучевая звезда, начертанная на высохшей глине. Но когда ты запоёшь, демоны схватят тебя. Это даст Вольфу время пройти сквозь портал, ему немного нужно — меньше, чем потребуется демонам, даже князьям, чтобы понять, кто ты.

— И что они сделают, когда поймут?

Ойхе знала князей, и знала ответ на этот вопрос, ведь так?

— При удачном стечении обстоятельств, тебя убьют.

— Нет, — сказала Анжелика.

Хотела сказать. Это было единственное, что она могла сказать. Единственное, что она должна была сказать. Но не получилось. Горло сжалось от страха. А сказать «нет» молча, помотать головой, мол, ни за что, никогда я такого не сделаю, я и смерти-то боюсь, а жизнь в лапах у демонов хуже, чем смерть — что-то помешало. Нет, не снаружи. Изнутри. Анжелика сама себе не позволила сказать «нет». Ни молча, ни вслух.

Дело было не в Ойхе. Не в одиночестве. В них тоже, да, конечно, но по-настоящему дело было в музыке. Подаренной ангелом. Доверенной Вольфом. В предназначении…

Слово такое… Анжелика его любила, это слово, оно с ней было с тех самых пор, как она научилась думать. И она всегда думала, что ее предназначение в том, чтобы петь лучше всех и прославиться именно потому, что она лучше всех поёт. Не для славы прославиться, а чтобы как можно больше людей услышало какой бывает музыка. В чем-то другом, может, вообще во всём, кроме внешности, она многим уступала. А что до внешности, то когда в одном мире с тобой живёт княгиня Ойхе, стать лучшей тебе не суждено. Но в музыке Анжелике не было равных ни среди смертных, ни среди духов. В музыке она становилась ровней князьям.

Для чего? Для того, чтобы петь в театре? Чтобы дарить людям то, что иначе было бы доступно лишь демонам и ангелам? Так её записи есть во всех княжествах и во всех поселках Трассы, она в одночасье стала примадонной ассолюта[32] Сиденской оперы… она еще многое может, она ведь еще даже не начинала петь. Премьера в начале года — это был просто дебют. Звездный. Громкий. Ослепительный. Но только дебют.

Быть ровней князьям — чтобы петь на сцене? Князья живут не для этого. На них держится весь мир.

Эльрик де Фокс

В тот день, когда Волк задал тот вопрос, было солнечно. И море, спокойное, яркое, огненно переливалось далеко внизу.

В прошлый раз штормило. В прошлый раз, помню, Волк стоял, прямой и сердитый, как тонкое колючее деревце, под ударами хлесткого штормового ветра. Мерз в мокрой, липнущей к телу форме, но не уходил под крышу. Из-под ревущего неба бросал сквозь грохот:

— Они все равно умрут, они смертные, они так и называются. И ни хрена они не умирают по-настоящему. У них души бессмертные. У всех, даже у фейри. От чего их спасать? Смертных — от смерти? Какой смысл?

Он не меня, он себя убеждал. Уже тогда — себя. Поэтому я не спорил. И из-под крыши ангара не выходил. Хочется Волку мерзнуть — пожалуйста. Это его право. Хочется ему мокнуть — сколько угодно. Хочется верить, что он рациональный, бездушный и до мозга костей эгоист, что ж, пусть попытается.

Ведь действительно, смертные умирают, с этим не поспоришь.

Тогда он стоял над тенью — разлапистой тенью от вертолетных винтов. Вертолета здесь нет и, может статься, не было никогда. А если бы был, Волк стоял бы рядом с кабиной. Так, чтобы одним прыжком оказаться внутри.

Но он об этом не знал. Просто здесь, на Обочине, светлый треугольник между тенями лопастей — его любимое место, хоть дождь, хоть даже и ураган.

А в тот, другой день, было ясно. Тепло. Палуба под ногами дышала жаром. И море дремало. Сонное. Разнежилось в солнечном свете.

Когда я вышел с Дороги, Волк лишь глаза на меня поднял. Сидел в вертолетной тени, скрестив ноги, смотрел на море сквозь леера. И молчал.

И я тоже. Так вот и молчали мы. Я курил, он — морем любовался. Чего не помолчать в хорошей-то компании.

— Это будет больно?

И глаза на меня смотрят огромные, черные, ждущие. С зыбкими свечками алых огней в зрачках.

Что я ему ответить мог? Соврать и хотел бы, да не получится.

— Да.

Вот так. Считай, все равно соврал. Потому что не больно. «Больно» — пустое слово, бессмысленное. Правильно лишь на зароллаше можно сказать. То, что будет — это боль такая, которую не тело — душа не вынесет. Тело, что?.. Тело слабо. Тело сдается, и дух сломить не трудно, а вот душу, ту самую, бессмертную, ее погубить — для этого такая боль нужна, какую ни выразить, ни представить невозможно.