Отель «Савой» - [9]

— Эти цветы от Александра Белауга, — заявляет она. — Но я никогда не отсылаю цветов обратно. Чем они виноваты?

Затем она посылает за Игнатием.

Игнатий явился с вопрошающим лицом и низко поклонился мне.

— Ваш патент, Игнатий, — говорит Стася.

Игнатий вытаскивает из кармана брюк цепочку и протягивает руку к несессеру перед зеркалом.

— Уже третий, — заявляет Игнатий и обвивает несессер четырежды своею цепочкою. При этом у него сладострастное выражение лица, как будто бы он обвивал Стасю, а не ее имущество. Концы цепи он замыкает небольшим замочком, складывает счет и прячет его в своем потертом бумажнике.

Игнатий ссужает деньгами каждого, у кого есть багаж. Он уплачивает по счетам своих должников, взамен того закладывающих ему свое имущество. Чемоданы остаются в комнатах своих владельцев; они арестованы Игнатием и не могут быть открыты. Патентный замок — изобретение самого Игнатия. Каждое утро он является, чтобы лично удостовериться в сохранности «своих» чемоданов.

Стася довольствуется двумя платьями. Три чемодана она уже заложила. Я решаю купить один чемодан и думаю, что будет хорошо скорее покинуть гостиницу.

Отель мне больше не нравится. Не нравится мне прачечная, от которой люди задыхались, противен мне жестоко-доброжелательный лифт-бой, противны мне три этажа заключенных. Этот отель «Савой» похож на мир: мощное сияние исходило от него, роскошью дышали семь этажей, но внутри, вблизи бога, обитает бедность — то, что было наверху, находилось внизу, похороненное в могилах, могилы же покоились над уютными комнатами людей сытых, сидевших внизу, пользующихся удобствами и не стесненные наскоро сколоченными гробами.

Я принадлежал к числу высоко похороненных. Разве я не живу на шестом этаже? Разве судьба не гонит меня на седьмой? Да и только ли семь этажей существует? Разве их не восемь, не десять, не двадцать? Как высоко можно еще упасть? Не в небо ли, не в конечное ли блаженство?

— Вы так далеко отсюда, — говорит Стася.

— Простите меня, — прошу я. Ее голос трогает меня.

VII

Феб Белауг никогда не упускал случая указать на синий костюм; он называл его «просто роскошным костюмом», костюмом, «сшитым, как на заказ», и улыбался при этом. Однажды я застал у своего дяди Глянца, Авеля Глянца, маленького, бедно одетого небритого человечка, который боязливо съеживался, когда с ним заговаривали, и обладал способностью автоматически уменьшаться благодаря какому-то присущему ему загадочному механизму. Его тонкая шея с беспокойно перекатывающимся адамовым яблоком умела сжиматься, подобно гармонике, и исчезать в широком стоячем воротничке. Один только лоб его был широк, череп начинал лысеть, красные уши были сильно оттопырены и вызывали впечатление, как будто бы они оттого приняли такое положение, что решительно все могли позволить себе потянуть их. Маленькие глазки Авеля Глянца взглянули на меня с ненавистью. Быть может, он усматривал во мне соперника.

Уже много лет Авель Глянц бывает в доме Феба Белауга. Он является одним из тех постоянных посетителей на «чашку чая», от которых зажиточные семьи города опасаются разориться, но отменить которые они никогда не чувствуют в себе мужества.

— Выпейте чаю, — говорит Феб Белауг.

— Нет, благодарствую! — отвечает Авель Глянц. — Я наполнен чаем, как самовар. Это уже четвертое приглашение на чай, которое мне приходится отклонить, господин Белауг. Не принуждайте меня, господин Белауг!

Однако Белауг не сдается:

— Такого прекрасного чаю вы за всю свою жизнь не пили, Глянц.

— Какого вы, однако, мнения обо мне, господин Белауг! Однажды меня пригласила к себе княгиня Бязикова, господин Белауг, не забывайте этого! — возражает Авель Глянц настолько угрожающим тоном, насколько это ему возможно.

— А я уверяю вас, что даже княгиня Бязикова не пила такого чаю. Спросите-ка моего сына, можно ли во всем Париже достать такой чай.

— Так! Вы думаете? — говорит Авель Глянц и притворяется обдумывающим предложение.

— В таком случае ведь можно отведать, отведать никогда не повредит, — утешает он сам себя и придвигается со своим стулом поближе к самовару.

Авель Глянц был когда-то суфлером в одном маленьком румынском театре. Однако он чувствовал призвание быть режиссером и не мог усидеть в своей будке, когда ему приходилось быть свидетелем «ошибок» людей. Всякому встречному Глянц рассказывал свою историю. Однажды ему удалось в виде пробы режиссировать. Неделю спустя его призвали на военную службу. Он попал в отряд санитаров, потому что некий фельдфебель принял его звание «суфлера» за нечто медицинское.

— Так-то случай играет с человеком, — заканчивает Глянц свое повествование.

— Глянц ведь также живет в «Савой», — сказал однажды Феб Белауг, и мне показалось, что дядя собирается провести параллель между суфлером и мною. В глазах Феба Белауга мы оба были одного поля ягодами: где-то мы были «артистами», где-то полупопрошайками, хотя, по справедливости, следовало признать, что суфлер прилагал все старания, чтобы заняться каким-нибудь приличным делом. Он хотел стать коммерсантом, а этого вернее всего можно было достигнуть, делая «дела».

— Видишь ли, Глянц обделывает хорошие дела, — говорит дядя Феб.