Отель «Парк» - [11]

— Бросай, чего ждешь?

— Да она не шипит!

— Бросай! — снова крикнул он и лег на землю.

Я швырнул гранату в обрыв. Тишина… Мы вопросительно посмотрели друг на друга.

— Граната неисправна, — сказал я.

— Этого никогда нельзя знать точно, — ответил Синадин. — Бывает, шипения не слышно, а все равно взрывается. Поэтому никогда не медли. Чуть стукнул, сразу считай до трех и кидай. Твердо запомни это, не играй со смертью… А ну, попробуй еще разок. — И он протянул мне другую гранату.

Я сделал все, как он меня учил. Граната зашипела. Сосчитав до трех, я кинул ее, и через мгновение раздался взрыв. Эхо взрыва разнеслось над склонами и долиной.

Уже сгустились сумерки, когда мы ушли из Грабована и через кукурузные поля подошли к дому Синадина…

Ночь я провел на сеновале. Было тепло, в сене возились мыши, верещал сверчок. Зелько спал у моих ног.

Когда я проснулся, уже взошло солнце. Стали видны разбросанные вокруг дома, удаленные друг от друга на километр и больше. Откуда взялось это название — Мирница? Про жителей этого села не скажешь, чтоб они были особенно миролюбивыми. Стоило делу дойти до межевых споров или просто мужикам хорошенько хлебнуть ракии в праздник, и разбитых голов не сосчитаешь. Рассказывали, правда, будто во времена битв с турками тут состоялось какое-то примирение с ними, оттого и пошло название.

Несказанно дороги были мне эти горы, глубокие долины, которые летом палило солнце и обмывали дожди, а зимой заметало снегом.

Здесь я рос, пас овец, играл. Я знал здесь каждую тропинку, каждый перелесок и каждое дуплистое дерево, где птицы вили себе гнезда. Отныне со всем этим, может быть, придется расстаться…

На пути в Куршумлию я свернул к Йоване. Она встретила меня подозрительно. Войны и битвы для нее были не в новинку. Отсюда всего три часа ходу до старой сербско-турецкой границы. Да и восстание семнадцатого года не забывалось. Вчерашние взрывы она связывала с моим приходом, угадав, что они прогремели возле Синадикова сада. Она тревожно глядела на меня и советовала поберечься.

Йована проводила меня до ворот, и здесь, как бывало прежде, я поцеловал ей руку. Мы разговаривали шепотом, боясь разбудить привязанного на цепь Зелько. Но едва только Йована закрыла за мной ворота, как он завыл и заскулил. До меня долетел грохот цепи. Это Зелько пытался освободиться. Я прибавил шагу, стараясь быстрее перебраться на другой склон. Мне хотелось как можно скорее уйти, чтобы не слышать жалобного воя, который все еще стоял у меня в ушах.

Знакомство с Микой

До моего отъезда оставался всего один день. Завтра мне предстояло съездить в Прокупле и в тот же день, после полудня, встретиться с Селей возле растовницкого моста. Время пролетело быстро, и я с толком его использовал.

В последний вечер я пришел домой задолго до начала комендантского часа. Мне хотелось подольше побыть с матерью, братишкой и сестренкой. Наш дом стоял на западном склоне горы и напоминал гриб, прилепившийся к крутой скале. По утрам солнышко появлялось у нас поздно, но зато по вечерам светило долго.

…Ночь давно уже наступила, но мы не спали. Я, не раздеваясь, долго сидел на кровати. Мать прикорнула возле. Мне хотелось быть рядом с ней, хотелось, чтобы она погладила меня по голове, как бывало, когда после работы, отругав как следует, она отпускала мне совершенные грехи. В эти минуты она говорила мне о том, кем бы ей хотелось меня видеть. Подобно всякой женщине, всю жизнь трудившейся не покладая рук, она мечтала в один прекрасный день женить меня и получить себе помощницу по хозяйству.

Теперь она молчала об этом. Вероятно, чувствовала, что сейчас об этом говорить не время.

Мне хотелось как-то подготовить ее, не открывая всего. Я знал, что, как и большинство матерей, она вряд ли согласится благословить меня на то, что я должен сделать.

— Мама!

— Что, сынок?

— Ты слышала, что немцы повесили наших?

— Слышала, сынок, — тяжело вздохнув, ответила она. — Только не говори мне об этом, а то я всю ночь не засну.

Ее пальцы судорожно сжали мою руку. Лица ее я не видел, только слышал учащенное дыхание. Наверное, в этот момент перед ее глазами возникла страшная картина казни.

Но я считал, что об этом надо говорить. Неожиданность всегда поражает сильнее. Лучше пожертвовать спокойствием одной ночи и по возможности уберечь мать от гораздо более сильного потрясения, которое ей, возможно, придется перенести.

— Каково-то теперь их матерям?

— Что и говорить, сынок. Родишь, вырастишь, а потом зарывай в черную землю родную плоть, — сказала она тревожно, и голос ее задрожал.

— Конечно, матерям тяжело, но ведь они и гордятся своими сыновьями.

— Какая тут гордость — смотреть на мертвое дитя! Это не гордость, это боль и тоска. Печаль и гордость вместе не уживаются.

— Ребят не за воровство повесили, — сказал я, — а за то, что они защищали свою землю. Я слышал, они подожгли гаражи.

— Тебе не понять материнского сердца, — возразила мать. — Ни одна мать не хочет терять своего ребенка, а если хочет — она не мать.

Она прижала меня к груди. Я почувствовал, как она дрожит. В ее душе происходило что-то непонятное. Я посмотрел ей в лицо, но в темноте ничего не разглядел, лишь почувствовал, как слезы потекли из ее глаз и упали мне на руку. Я не стал их вытирать — пусть думает, что я ничего не заметил. Как ни был тяжел начатый разговор, я продолжал его: