Отечество без отцов - [116]

Вегенер рекомендует мне написать в Народный союз Германии по уходу за воинскими захоронениями и спросить там, нет ли на берегу реки Оскол немецкого солдатского кладбища?

— Я никогда не ступлю на солдатское кладбище, — говорю я. — Это самое трагическое из всех мест. Так много имен на огромном количестве крестов, и все это ни за что.

Вегенер водит взглядом по карте, смотрит на выделенные линии, окружности и кресты. Затем спрашивает о Ральфе.

— Он в Македонии.

— Александр был македонцем, — говорит он. — Он тоже был одним из Великих.

— Я рада, что моего сына отправили не в Багдад или в Конго, — говорю я. — Там солдаты умирают в мирное время чаще, чем на войне.

— Неизвестно только, приедет ли он в отпуск на Рождество?

Пока я раздумываю, что могла бы подарить моему мальчику, если он приедет на Рождество, Вегенер перечисляет страны, где немецкие солдаты несут сегодня службу.

— Тогда они были лишь в Европе и в Северной Африке, — говорит он и рассказывает мне о новой войне, в которую мы сейчас втянулись, сами того не замечая. Это война без сражений в котлах и танковых прорывов. Она грязная, скрытая, секретная.

Я попрошу Ральфа написать мне записку с его пожеланием, как он раньше это делал.

Вегенер хвалится необычными сувенирами, которые он раздобыл в различных местах. Осколок бомбы из Афганистана, амулет из Басры, который был снят с убитого. В то время как другие люди коллекционируют в своих погребах бутылки с вином, Вегенер превратил свой чулан в застенок, где пытает войной.

Я спрашиваю его, нет ли у него уже в коллекции молочных зубов малолетних солдат из Конго? Или Либерии? Ведь в странах западной Африки чего только не найдешь.

Свеча гаснет. Уличный свет фонарей падает на мой дом. Еще до темноты Вегенер отправляется домой в свою камеру хранения вещественных доказательств.

В следующем году, когда он будет на пенсии, у него появится много времени для его мероприятий. В начале июня он хочет поехать в Нормандию, чтобы поговорить там с ветеранами, которые приезжают из Америки и Англии, чтобы вновь увязнуть в песке, шагая по пляжу в Омаха Бич.

На 20 июля он запланировал посещение Мазур. Ему хочется постоять на том самом месте, где шестьдесят лет назад взлетел на воздух бункер, в котором на картах проигрывались сражения.

— Поедешь ли ты со мной? — спрашивает он.

— Нет, я боюсь таких мест еще больше, чем солдатских кладбищ.

Когда он уходит, я вставляю кассету в магнитофон. Незнакомая музыка, подобно волне окатывает меня с головой, прижимает к стене: «Родина, твои звезды…», «Смелая маленькая женщина…», «Все проходит мимо…».

Знакома мне лишь песня «Лили Марлен». Когда я слышу, как поет Лале Андерсен, у меня выступают слезы. Я представляю себе, как эти песни воспринимались в снежную пургу в России. Когда-то в декабре мой отец играл ее на губной гармошке, а в следующем мае все уже прошло стороной.

Вдруг музыка прерывается сообщением: «Внимание! Внимание! Вражеские соединения бомбардировщиков на подлете к Мюнстеру!» Ильза Пуш хватает свой саквояж и спешит в бомбоубежище рядом с церковью Святого Эгидиуса. После этого Сара Леандер начинает петь: «Мир от этого не погибнет…, он нам еще ведь нужен».

На середине песня внезапно обрывается сообщением об отбое воздушной тревоги.

Я еще раз ставлю кассету на прослушивание, только тихо, чтобы соседи ее не слышали. Когда на улице становится совсем темно, мне вдруг приходит в голову мысль: он вовсе не погиб, он лишь пропал без вести, он бродит по России и играет на своей губной гармошке.

Казаки имеют при себе нагайки, а у тех на конце оловянное грузило, которым бьют людей. Кроме того, у них есть кожаный ремень-треххвостка с короткой рукояткой — это для лошадей. На седле висит длинная веревка, чтобы привязывать к ней людей, которых они тащат за собой. Их офицеры постоянно носят с собой плетку, ею они стегают своих подчиненных.

Школьная хроника Подвангена, август 1914 года

Нет, таких холодов больше не должно было быть. Снег выпал рано, Мартинус[68] прискакал верхом на белом коне, но птицы не падали замертво с неба, как год тому назад.

Когда начался адвент, они забили свинью, наделали кровяной и ливерной колбасы, навешали окороков для копчения, после чего Дорхен понесла котелок с колбасным супом на пробу к соседям, в том числе и к матери Эрики, которая жила одна с тех пор, как ее дочь переехала в дом к Розенам. Матушка Берта запретила своей невестке выполнять любую тяжелую работу. При выделке колбасы ей не дозволялось долго прокручивать мясо в мясорубке. Низко нагибаться, растапливая плиту, ей тоже не разрешалось.

Так она и сидела в кресле, точно старушка, прислушиваясь к движениям в своем животе, и вязала перчатки в надежде, что те смогут согреть ее мужа, если в России вновь нагрянут холода. Эрика так располнела, что матушка Берта озабоченно ощупала ее тело и затем сказала:

— Надеюсь, что двойни все же не будет.

О 6 декабря никто не проронил ни слова, но каждый помнил о том, что это его день рождения. Мать пошла в комнату, где родила его, села на край кровати и провела так несколько минут, сложив руки на коленях.

— Ты ведь знаешь, какой сегодня день, — сказала она Эрике.