Отечество без отцов - [115]

А затем наступило то самое воскресенье. При раздаче еды лейтенант разъяснил, что севернее их позиции русские переправились через Оскол и захватили деревню на западном берегу. То есть создали там свой плацдарм. Им поручено ликвидировать его и позаботиться о том, чтобы западный берег и дальше оставался в немецких руках. Итак, после завтрака все должно было начаться.

Это был один из тех пасмурных дней, когда нельзя было различить, где восток и где запад. Легкая снежная поземка кружилась в воздухе, ветер дул через реку.

— Может статься, что русские вновь отошли на другой берег, — предположил с надеждой Вальтер Пуш.

— Да, это, возможно, — изрек Годевинд. — Но они могут ждать нас в избах, а также притаившись за стенами и заборами.

— Дома у нас уже празднуют адвент,[67] — подумал Роберт Розен. — Скоро твой день рождения, ребенку твоему, находящемуся в утробе матери, уже семь месяцев, а ты здесь должен очищать плацдарм от врага.

Во мгле деревня едва различалась, внезапно показались первые светло-серые хаты, но выстрелы пока не звучали. Они рассредоточились цепью и стали обходить деревню справа и слева, но выстрелов так и не было. На центральной улице деревни им не встретился ни один человек, не было даже собак. Дым из печных труб не шел, то есть это была обезлюдевшая деревня, и выстрелы тоже не раздавались.

— Ну, что я говорил, — с облегчением констатировал Вальтер Пуш. — Русские вновь смылись.

В этот момент с грохотом захлопнулась дверь в одном из домов. Тотчас же выстрелами они проделали в ней около двадцати дырок. Но всему виною оказался лишь ветер.

Как и полагалось в таких случаях, они стали обходить дома, но везде находили лишь разгром. Обнаружили двух мертвых собак и живую кошку, но выстрелов так и не было.

На околице деревни, там, где улица спускалась к берегу реки, им открылась картина, от которой перехватило дыхание. Немецкие солдаты висели на заборе, как снопы пшеницы после сбора урожая. Их тела были распороты штыками, шеи стянуты веревками, так их и подвесили к штакетнику. На морозе их тела окоченели и с громким стуком раскачивались на ветру. Волосы у всех стали белыми от насыпавшегося на них снега, стальные каски лежали у их ног, в некоторых из них были замерзшие человеческие экскременты. На снегу виднелись следы желтой мочи, как будто собака здесь подняла ногу.

Санитар подошел со своей «Лейкой», но лейтенант Хаммерштайн запретил делать какие-либо фотографии.

Вальтер Пуш начал считать. Он дошел до двадцати пяти, после чего его стошнило.

— Их накрыли во сне и всех уничтожили зверским способом, — сказал Годевинд.

Хаммерштайн приказал похоронить всех.

Пришлось приложить усилия, чтобы выкопать землю. Впервые, и лишь по причине непогоды, были сделаны не одиночные могилы, а насыпан холм на двадцать пять человек вперемешку с песком и снегом.

Когда они копали, с другой стороны реки раздался голос, вешавший в громкоговоритель.

— Подобная смерть ждет всех гитлеровцев! — повторял он раз за разом. Все это представление завершилось трансляцией похоронного марша.

— Отныне я больше не беру русских в плен, — сказал Гейнц Годевинд.

* * *

В адвент Вегенер приходит ко мне на кофе. Он сам себя пригласил, сказав по телефону:

— Я нашел для тебя кое-что интересное.

Стол я ставлю так, чтобы у нас перед глазами оказалась карта России, висящая на стене, и фотографии на ней. Мы ведь определенно будем обсуждать ту старую историю. Я зажигаю свечку, рядом с декоративной еловой веткой, украшенной шишками, ставлю поднос с пирожными.

В половине четвертого у входной двери раздается звонок. Вместо цветов он вручает мне небольшую коробку, перевязанную лентой, и объясняет, что вскоре тоже идет на пенсию. Молча стоит у карты России в то время, как я развязываю коробку.

— Вчера у моего отца был день рождения, — говорю я.

— Сколько лет было бы ему сейчас?

— Восемьдесят четыре.

В коробочке я нахожу магнитофонную кассету, на которой написано «Концерт по заявкам Центрального германского радио, 1943 год».

— Я обнаружил ее на «блошином» рынке, — говорит он. — Если тебе хочется знать, какие вещи твой отец играл на губной гармошке, то ты можешь это прослушать.

Он напевает какую-то мелодию и утверждает, что это был самый знаменитый и постоянно исполнявшийся шлягер Второй мировой войны: «Все проходит мимо, все проходит стороной…». После войны никто больше не отваживался его петь.

Мы приступаем к кофе.

— Почему ты занимаешься стариной? — спрашиваю я. — Ты ведь не терял отца, не знал бомбежек, так как вырос в деревне. Отчего тебя интересует эта война?

Он не знает, что ему следует отвечать.

— Есть еще много темных пятен, — говорит он, наконец. — Многое грозит быть забытым, так кто-то же должен об этом заботиться.

Когда я ему сообщаю, что собираюсь вскоре отправиться в Мюнстер к Ильзе Пуш, он недоверчиво качает головой.

— Что тебя связывает с Ильзой Пуш? Она ведь давно уже мертва.

— Но она стала мне ближе. Возможно, я найду ее фотографию или человека, который был знаком с нею.

— А затем ты поедешь на катере по акватории гамбургского порта, — говорит он с иронией. — Ты должна еще также съездить в твою восточно-прусскую деревню. И в конечном итоге, в Россию, вверх по рекам, а затем спуститься по ним к Черному морю. Тебе предстоит еще много дел в твоем пенсионном возрасте.