Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I - [18]

Руссо (портрет Kamsay)

Относясь по самой своей природе «с большим презрением ко всякого рода народным движениям», Екатерина, по вполне справедливому замечание Ларивьера, «не подозревала существования французской нации»; депутаты Национального собрания для нее ничего не значили; они были в ее глазах ничем иным, как «гидрой о 1.200 головах». Екатерина никак не могла предположить «у сапожников и башмачников великих талантов к делам управления и законодательства». «И как можно сапожникам править делами? — спрашивает она у графа Сегюра. — Сапожники могут делать только башмаки». Говоря о депутатах, она употребляла обыкновенно самые резкие эпитеты: называла их «интриганами, недостойными звания законодателей», «канальями», которых можно сравнить разве только с «маркизом Пугачевым». В одном из писем к Гримму она с сожалением говорить о той громадной разнице, которая ярко бросается в глаза при сравнении находящегося в состоянии опьянения Национального собрания с великолепным двором Людовика XIV. После событий 1789 года «слава Франции, по ее мнению, погибла навсегда»; и она гордо заявляла, что, пока она жива, «в России не будут разыгрывать роль законодателей адвокаты и прокуроры». Негодование императрицы на избранников французского народа доходило до того, что она стала даже говорить о необходимости повесить некоторых членов Национального собрания, чтобы тем самым образумить остальных.

С каждым новым событием революции, гнев императрицы все возрастал. Так, она была крайне раздражена, узнав из газет, что «чернь в Париже метала грязью в карету королевы, когда она ехала в оперу, и что вследствие этого Мария-Антуанета была принуждена воротиться». Как видно из дневника Храповицкого, Екатерина в «парижских замешательствах» видела «английскую инфлюэнцию, ибо, говорят, что их деньги тут действуют». Она с ненавистью отзывалась и о Сиэсе, называя его не иначе, как «этот скверный аббат Сиэс», и о Филиппе Egalite, которого она в гневе именовала «ужасным чудовищем». Орлеанисты в ее глазах были хуже Робеспьера и Марата. У нее являлось опасение, как бы Филипп Орлеанский не сделался правителем и корона Франции не потеряла свой наследственный характер. Франция при этом, по ее мнению, подобно Польше, лишится всякого политического значения.

Когда Сегюр собирался уезжать во Францию, императрица в прощальной беседе сказала ему, что он, вероятно, застанет свою родину охваченною «опасною болезнью и в страшной лихорадке»; к этому она прибавила, что Сегюр, вероятно, сделается «сторонником народного дела», между тем как она «уже по своему ремеслу останется верною аристократическому началу». Поэтому вполне естественно, что Екатерина была страшно возмущена знаменитым постановлением 4 августа 1789 г., когда Национальное собрание в ночном заседании вотировало отмену дворянских титулов и привилегий. В самых резких выражениях она порицала образ действий либеральных депутатов от дворянства и духовенства, подавших свои голоса в пользу такой радикальной меры. Эгильон, Ноайль и другие инициаторы августовских декретив, по ее мнению, поступали так не по-дворянски, умаляя заслуги и деяния своих предков, только потому, что были весьма дурно воспитаны; а это дурное воспитание происходило оттого, что французское правительство закрыло повсеместно Иезуитские школы. Отмена дворянского достоинства являлась в глазах русской императрицы «сумасбродной мерой». Лишая дворян тех привилегий, которые они заслужили своими доблестными трудами, Национальное собрание, по мнению Екатерины, совершало акт величайшей несправедливости.

Что касается Людовика XVI, то Екатерина уделяла ему много внимания; она то выражала сожаление по поводу его злоключений, то возмущалась его уступчивостью, то негодовала на французский народ за его черную неблагодарность по отношению к своему королю. После того, как король из Версаля был перевезен в Тюльери в октябре 1789 г., ей начинает казаться, что его ожидает судьба Карла I. Екатерину глубоко поразил тот факт, что Людовик XVI согласился принять черезчур либеральную конституцию. «Можно ли, — говорила она, — помогать королю, который сам не знает своих выгод».

Она обвиняла Людовика XVI в том, что подобным образом действий он сделался, так сказать, «главой революционеров». Екатерина была вне себя, топала ногами, читая известие о принятии христианнейшим королем противо-христианской конституции. По ее мнению, король этим актом как бы отлучил сам себя от лона католической церкви. Она считала этот поступок низким, дискредитирующим самого короля; он сделался тем самым, по ее словам, презренным и смешным. Она возмущалась уступчивостью Людовика XVI. Когда он согласился на изменение своего титула и стал называться «королем французов», Екатерина открыто признала этот поступок короля нелепым и преступным нарушением векового обычая, достойного благоговения.

Ужасным преступлением Екатерина также считала закон об ответственности министров; по ее мнению, после этого все министры должны будут очутиться на галерах.

Принимая близко к сердцу судьбу французского короля, Екатерина еще в сентябре 1789 года признавалась Храповицкому, что она предпочла бы увидеть Людовика XVI изгнанным из Версаля и запертым в Меце: «тут бы дворянство к нему пристало». Сегюру же она говорила, развивая ту же мысль, что Генрих IV называл себя первым дворянином и что Людовик XIV, по его собственным словам, в затруднительных обстоятельствах «стал бы во главе дворянства». Поэтому в Петербурге с неподдельной радостью было принято известие о бегстве короля из Парижа, а когда выяснилось, что попытка к бегству не удалась, то в Екатерине недавняя радость сменилась горьким разочарованием.