Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I - [17]
«Президиум» комиссии составляют — маршал Александр Ильич Бибиков (стоит), генерал-прокурор кн. Александр Алексеевич Вяземский (сидит по левую руку Бибикова) и директор — с правой стороны.
Около депутатских скамей — налои, за которыми стоят чиновники, ведущие протоколы заседаний и передающие «президиуму» заявления депутатов.
7 августа 1767 года, около 11 часов дня. А. И. Бибиков читает Наказ. Депутаты с глубоким сосредоточенным вниманием слушают чтение. На лицах иных умиление.
В дневной записке (протокол) этого заседания сделана следующая любопытная заметка: «Надлежит отдать справедливость всему почетному господ депутатов собранию, что оное оказало себя достойным получить, данный Наказ: прилежание, восхищение и, если смею сказать, жадность, с которой было слушано сие сочинение, довольно сие доказывает. Сердечное движение, чувствие, до высшей степени доведенное, на лицах всех начертаны. Многие плакали, но сии слезы умножились, когда прочли статью, в которой сказано: „Боже сохрани, чтоб после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветающ. Намерение законов наших было бы не исполнено: несчастие, до которого я дожить не желаю“».
К деятельности Калонна Екатерина сперва отнеслась довольно доброжелательно, но затем, узнав его ближе по его приезде в Петербург, она резко изменила о нем свое мнение. «Никогда я не видала более скверной и пустой головы, чем у этого Калонна, — писала она Гримму 11 мая 1797 г.: — он был здесь очень долго и возбудил к себе всеобщее презрение, нагнав на всех скуку своими многословными проектами, в которых нет ни начала ни конца».
Д'Аламбер (портрет Cochin)
В письмах к Гримму от 1787 года Екатерина несколько раз касается собрания нотаблей, указывая при этом на опасность подобного рода предприятий. «Что касается вашего собрания нотаблей, — писала она ему 4 апреля 1787 г., — то хотя оно и делает честь благим намерениям короля, однако у нас о нем не особенно высокого мнения». Свою законодательную комиссию 1767 года Екатерина ставит гораздо выше собрания нотаблей, говоря, что ее депутаты занимались делом, законодательствовали, а те, кто называют себя «всепокорнейшими слугами короля», будут обращать внимание только на то, что относится до так называемого общего блага. А в письме от 30 июня 1787 г. Екатерина решительно заявляет Гримму: «Ступайте вы прочь с вашими нотаблями», о которых она ничего не желает слышать.
Восстание американских колоний возбудило сильное негодование Екатерины. Она нисколько не разделяла восхищения французского общества по поводу этого события. При всем том, однако, Екатерина пригласила знаменитого генерала Лафайета, героя войны за освобождение американских колоний, сопутствовать ей в путешествии в Крым в 1787 г. и крайне сожалела, что собрание нотаблей во Франции воспрепятствовало поездке Лафайета в Россию. Лафайет произвел на Екатерину довольно выгодное впечатление, и она, называя его честолюбцем, говорила, что если он когда-либо попадет в немилость у короля, то может рассчитывать на подходящее положение в России. По словам Храповицкого, она не прочь была бы взять его к себе и сделать его своим защитником. Не лишенными интереса являются отношения Екатерины к Бальи, первому мэру Парижа. До революции она, ставя высоко заслуги Бальи, как известного астронома, хотела, в знак своей признательности, прислать ему свой портрет. Но когда Бальи, по ее словам, сделался «demonarchiseur'ом», она отказалась от своего намерения, признавая его недостойным иметь портрет «самой аристократической императрицы в Европе».
Довольно большой интерес представляют суждения Екатерины о Мирабо. Антипатичный ей, как писатель-демократ, Мирабо, в качестве защитника королевской прерогативы, располагает Екатерину на некоторое время к себе. Через посредство своего посланника в Париже императрица даже делает попытку склонить великого трибуна, а с его помощью и Национальное собрание, к тому, чтобы оказать воздействие на правительство в деле заключения проектируемого франко-русского союза. Но вместе с тем с уст Екатерины нередко срывались самые резкие отзывы о Мирабо. По ее мнению, он существовал только для того, чтобы «воодушевлять других к порокам и злодеяниям». Она говорила, что считает его «достойным тюрьмы, виселицы и колесования».
Денис Дидро
Вообще о деятелях великой революции Екатерина была самого низкого мнения. Особенно ярко ее отношение к участникам событий 1789–96 г. сказалось в одном из писем к доктору Циммерману: «Всего хуже, — писала она ему, — политические ветреные мельницы и их рыцари: они раздувают повсюду вражду, и когда посмотреть поближе, то нельзя не согласиться, что все сии мечты происходят от голов двух-трех, кои их выдумывают единственно для того, чтобы тем приподнять свою особу, которая без того совсем не приметна».
По мере того, как перед умственным взором императрицы развертывалась грозная картина французского переворота, она усваивает себе с каждым днем все более отрицательную точку зрения на то, что происходило во Франции. В ее глазах не было иной власти, кроме власти монархической, и никто, по ее мнению, не должен был дерзать заносить святотатственную руку на прерогативы французского короля. Когда она узнала, что Людовик XVI согласился на созыв генеральных штатов, то заметила в беседе со своим секретарем Храповицким, что Франции «должно войти в войну, чтобы избегнуть данного королем обещания». После того, как были созваны генеральные штаты, Екатерина, по словам Сегюра, порицала чрезмерные притязания собрания, замечая, что «жертва, приносимая королем, не положит конца брожению умов во Франции». По поводу созыва генеральных штатов она высказывала в письмах к Гримму ряд опасений за грядущие судьбы Франции, говоря, что «в интересах Европы нельзя не желать, чтобы она сохранила свою силу и значение». По ее мнению, правительство Людовика XVI поступало крайне неблагоразумно, вверяя столь многочисленному собранию, каким было Etats Generaux, обширный авторитет и поручая ему составление и редактирование законов.
