Отечественная война 1812 года глазами современников - [72]

По возвращении лица, которому принадлежала квартира, занимаемая нами в Воспитательном доме, мы должны были выехать и наняли две комнаты в большом доме на Кузнецком Мосту.

Две недели спустя я явился к губернатору, графу Ростопчину, с просьбою выдать мне паспорт для проезда в Санкт-Петербург. Он осмотрел меня с ног до головы и резким тоном спросил меня, не служил ли я французам во время их пребывания. Я отвечал ему спокойно и хладнокровно, что это должно быть ему столько же известно, сколько и мне; что если бы я служил в городской страже подобно некоторым иностранцам, я стал бы с ними вместе помогать каторжникам вывозить за город трупы и навоз. Он сказал мне, что ждет из Санкт-Петербурга приказаний и чтоб я приходил к нему через пятнадцать дней.

Но мне не пришлось ждать так долго; через два дня он прислал за мной. Лицо его было менее сурово, и он объявил мне, что получил позволение дать мне свободный пропуск во все места России, куда мне угодно будет отправиться. Я объяснил, что желаю возвратиться в Санкт-Петербург. «Так обратитесь к обер-полицмейстеру, генералу Ивашкину, он уже получил мои распоряжения и выдаст вам требуемые бумаги». Я откланялся и поехал к господину Ивашкину, который немедленно выдал мне паспорт. Я купил кибитку и все необходимое для путешествия, и на другой день мы уехали.

Оканчивая мой рассказ, скажу несколько слов об дальнейшей судьбе некоторых действующих лиц, появляющихся в этих воспоминаниях.

Господин Дамон в минуту нашей разлуки, узнав, что казаки появились на Тверской, потерял рассудок от опасения потерять свои дукаты. Он доверился некоторому Молия, мозаичисту по ремеслу, с которым советовался, куда бы ему вернее скрыть свои богатства. Он указал ему на чердак, говоря, что он сходит за ключом, так как у него также есть кое-что спрятать. Они отправились вместе. Господин Дамон отнес и положил свое золото в угол, потом он все это прикрыл находящимся вблизи хламом. Молия, которому не слишком много было дела, следил искоса за его движениями. Окончив свои занятия, они сошли вниз, и ключ остался в руках Молия.

Когда спокойствие было восстановлено, господин Дамон пошел на чердак, чтоб взять свой несчастный, знакомый читателям кушак. Найдя его менее тяжелым, он стал пересчитывать находившиеся в нем свертки, заключавшие в себе по сто дукатов каждый. Недоставало трех свертков. Вне себя от злости и отчаяния, он обвинил Молия в похищении их. Последний отнекивался. Господин Дамон обратился с жалобою к графу Бенкендорфу, который, выслушав его обвинение, отвечал ему серьезно: «Но, господин Дамон, вас обокрал друг ваш». — «Как, друг мой?» — «Конечно, потому что не будь он другом вашим, он все бы стащил». На этом дело и кончилось.

Господин Дамон с синьорой Бабеттой также приехали в Санкт-Петербург, потом отправились в Рим, где они умерли, как жили, то есть в грязи.

Господин Ториак совершил отступление вместе с господином Сикаром, и дальнейшая судьба их неизвестна.

Госпожа Флери была брошена на дороге умирающею. К счастью ее, артиллеристы, проезжая с несколькими орудиями, увидали, что она еще дышит; они сжалились над ней, положили ее на лафет, и ей удалось доехать до Вильно, где она встретилась с генералом Бессьером, упросившим ее ходить за больным его сыном. Молодой человек умер, и она вернулась в Париж, где напечатала свои мемуары, в которых и жена, и я были поименованы.

Полковники Варле и Буше вместе с капитаном <де>Во прибыли в Париж целы и невредимы.

Ф. Вендрамини.

Биржевые ведомости. 1864. № 93. 5 апреля. С. 373–374; № 95.

7 апреля. С. 381–382; № 107. 24 апреля. С. 433; № 109. 26 апреля.

С. 441; № 111. 28 апреля. С. 449; № 112. 29 апреля. С. 453–454.

Архимандрит Павел Егоров Из воспоминаний о 1812 годе

Бедственные приключения Сретенского сорока[122] церкви Преображения Господня, что в Спас<с>кой, священника Сергия Иванова Розонова, остававшегося с семейством своим в Москве во время нашествия неприятелей в 1812 году[123].

<…>

1-е число сентября. В воскресенье с утра началось в Москве необычайное волнение. Все улицы и переулки захлебнулись народом: военными — пешими и конными, каретами, повозками, телегами из дальних губерний, кои все спешили выбраться из Москвы; в сей же день предали народу на расхищение Главную винную контору и все кабаки. Итак, от грома карет, шума и крика казалось, колебалась земля в Москве. Дома обывателей стали пустеть, колокольного звона в церк<овной> службе не слышно было. Полиция была выведена; сделалось безначалие, своеволие, насильство; все стали большие.

Около Спасских казарм с половины августа множество набралось раненых и увечных солдат. Многие из них жаловались и роптали на свое начальство: «Коли здоров солдат, кормят его и одевают, а если заболел — кинули его, как собаку, без всякого призора». Ближние обыватели из сострадания выносили им из домов пищу, перевязывали раны и другие оказывали им благотворения.

События 2-го числа. В понедельник, перед вечернею, приходит к Сергию Ив<анову> родственник Петр (шурин) в слезах и уведомляет, что судьба московских жителей решена, Москва предана неприятелям и француз уже вступил в Москву.