Отечественная война 1812 года глазами современников - [71]

Мы легли спать и, успокоенные насчет своей участи, уснули крепким и тихим сном. Но в час утра нас пробудил сильный толчок, сопровождаемый адским грохотом. В одно мгновение мы все были одеты. Кривцов вошел и сказал нам: «Теперь все кончено». Но, увидев, что падчерица моя все еще дрожала от страха: «Будьте смелей! — сказал он. — Выпейте рюмку кипрского вина: французы, уходя, оставили мне небольшой бочонок этого вина и запас сухарей».

Мы еще не успели выпить наши стаканы, как последовал второй взрыв, столь же сильный, как и первый. В этот раз разрушилось здание, служившее гауптвахтой, наверху его висело несколько больших колоколов. После этого взрыва я вышел из комнаты и направился к лестницам, на которых столпилось все население дома. Все они повесили на грудь образа и держали зажженные восковые свечи; они становились на колени и умоляли Всемогущего спасти их от погибели. Трогательно было видеть, с какой верою эти бедные люди полагали всю надежду на Бога.

Я отправился вдоль большого коридора, окно которого выходило прямо на стены Кремля, но не увидал ничего, кроме небольшого дыма и нескольких пожаров, которыми французы ознаменовали свое отступление. Я вернулся к семейству. Спустя несколько минут мы услышали еще три взрыва, но они были гораздо слабее первых и причинили три отверстия в кремлевской стене, выходившей на берег реки; потом все утихло. Вдалеке только слышен был звук барабана, с которым шли французы. Кривцов ушел спать, и мы последовали его примеру.

Назавтра рано утром я посмотрел в окно и увидал, что гауптвахту Воспитательного дома заняли казаки. Французы превратили один из корпусов этого большого здания в госпиталь и поместили туда много больных лихорадкой. Услыхав гром взрывов и далекий звук барабана, они поняли, что были покинуты; на минуту лихорадка их оставила, и, воодушевленные единственным порывом, они оделись, вооружились и собрались догонять своих товарищей. К счастью, при них находился какой-то комиссар по распорядительной части; он, вероятно, хорошо устроил свои дела во время войны и потому счел более осторожным и безопасным остаться добровольно пленником; он уверил их, что они вовсе не покинуты; доказательством этому было, по <его> словам, то, что он сам, комиссар, лично находился при них; но вскоре случилось одно обстоятельство, которое без вмешательства Кривцова могло бы кончиться для них довольно печальным образом.

Двое выздоравливающих гуляли по набережной реки Москвы, напротив самого госпиталя. Казаки, заметившие их, бросились на них с пиками. Товарищи их пустили залп из окон, но никого не ранили и не убили; казаки, однако, взбесились, ворвались в госпиталь, но тут подоспел Кривцов, уведомленный вовремя, и сумел отослать казаков.

Вскоре узнали, что граф Бенкендорф снова занял город и что полиция вернулась с ним. Кривцов пошел представиться графу, который действительно обрадовался ему и спросил его, каким образом он устроил так, что французы не взяли его с собою. Кривцов рассказал о нашем ходатайстве за него, и мы были приглашены графом в тот же вечер на чашку чая.

Мы нашли у него многих генералов: Кутузова, бывшего в то время генерал-губернатором в Санкт-Петербурге[121], генерала Ивашкина, князя Шаховского и других. Граф Бенкендорф подошел к моей жене, взял ее дружелюбно за руки и сказал: «Мадам Вендрамини, вы, вероятно, много пострадали в это последнее время. Вы нуждались во всем. Если желаете вернуться в Петербург, то лошади мои и коляска к вашим услугам». Тогда князь Шаховской перебил его, сказав: «Ты забываешь, что почтовые дороги еще не безопасны — почта не ходит. С ними легко может случиться несчастье». Я поблагодарил князя и решился отложить еще на некоторое время свой отъезд.

По-видимому, порядок установился. Под предлогом возвратить хозяевам их собственные вещи, которые французы, перетаскивая из дома в дом, перемешали, полиция потребовала их и оставила у себя. Два дня спустя ко мне приехал майор полиции Токовелов, с ним был один мой соотечественник, который счел обязанностью донести полиции, что французы оставили мне 1000 рублей фальшивыми ассигнациями. Майор требовал, чтобы я их отдал ему. Я отвечал, что у меня осталось только 900; остальные 100 я отдал Тутолмину, который взамен дал мне настоящую ассигнацию. Тут доносчик вмешался с необыкновенным бесстыдством, уверяя майора, что я человек честный и что верить мне можно. На это я отвечал: «Милостивый государь, я не нуждаюсь в вашей защите; она, впрочем, не могла бы сделать для меня ничего полезного. Вы, человек обесчещенный, сделались шпионом полиции, чтобы приобрести ее милость. Да простит вам Бог вашу подлость». Майор уехал от меня, сказав: «Милостивый государь, вам разменяют эти билеты на настоящие»; но я, конечно, не получил ни фальшивых, ни хороших.

Только что французы вышли за заставу, как в другую заставу вошли крестьяне; они везли за собой множество провизии, и вскоре огромные дворы Воспитательного дома превратились в рынки, где можно было достать не только все необходимое, но и самые тонкие вина, и разные лакомства. Купцы много приобретали тем, что обманывали выздоравливающих и пленников французских, не знавших счет русской монеты. Они давали им за рубль 20 или 40 копеек, и если бедняк замечал, что его надували, и говорил это, купец обыкновенно отправлял его, прибавив ему копейку или несколько яблок.