Отечественная война 1812 года глазами современников - [68]

Итак, мы переехали. Господин Лессепс, французский генеральный консул, проживший несколько лет в Петербурге, старый наш знакомый, узнав о нашем пребывании в Москве, посетил нас на нашей новой квартире и спросил у жены моей, что она намерена предпринять, уверяя ее, что, оставаясь долее, мы рискуем жизнью. Жена моя, перепуганная этим до крайности, стала умолять меня пойти за лошадьми и уехать во что бы то ни стало. Желая успокоить ее, я обещал исполнить все ее требования, но с твердым намерением ничего из этого не делать.

Со времени сосредоточения французов в Кремле беспорядок шел, постоянно возрастая. Город наполнялся людьми, выползавшими из подвалов, подобно муравьям из своих муравейников, и огромным количеством крестьян, являвшихся для грабежа и увозивших в свои села все, что казалось им пригодным. Леса превратились в настоящие ярмарки, где возможно было приобрести, по самым дешевым ценам, отличную мебель, бронзу, зеркала, фарфор и всевозможные вещи; это длилось до возвращения русской армии.

12 000 человек из Молодой гвардии и 7000 или 8000 кавалерии, оставшейся без лошадей, скорее тягостной, чем полезной, оставили несколько пикетов, чтобы охранять хлебные магазины, находившиеся на Тверской. Толпа мужчин и женщин стояла перед дверьми, прося куска хлеба. Комиссары не понимали, чего просили бедные люди. Увидя меня проходящего, — некоторые из толпы спросили, из их ли я числа. Получив утвердительный ответ, они просили сказать, что они умирают с голода вместе с детьми.

Я вошел и обратился к комиссарам, умоляя их помочь народу; просьба моя встречена была сначала с большим негодованием, и мне сказали, что мешки хранятся счетом и что они не могут распорядиться ни одним. Я решился их растрогать, давая им понять, что эти несчастные имеют же, по крайней мере, право жизни, и мне удалось убедить их. Один из комиссаров, обращаясь к одному голодному парню, который стоял близ него, сказал: «На тебе, каналья, — подавись!» Тот, конечно, не заставил себя просить. С помощью своего товарища он мигом унес мешок.

Я с чувством поблагодарил комиссара, который извинялся в некоторой резкости, высказанной мне вначале; но так как он лицо ответственное, то и не мог решиться распорядиться чужим добром. «Это, господин комиссар, еще более увеличивает ваши права на мою благодарность». Я теперь не помню, где именно читал, но, как мне кажется, в сочинениях госпожи Севинье рассказывается, что ее лицо имело свойство возбуждать к себе доверие и заставляло толпу обращаться к ней с просьбами: я смолоду, вероятно, имел такую же физиономию, потому что множество лиц обоего пола и различных возрастов обращались ко мне во всех случаях и, между прочим, с целью получения билетов для возвращения в деревню. Я старался приносить, сколько мог, пользы всем, не давая повода подозрениям, что я принадлежу к той или другой партии.

Так что полковник Сикар сказал мне однажды: «Господин Вендрамини, ваши интересы ближе к России, вам лучше там и остаться: вы теперь всего лишились, и Бог знает, на сколько времени такое положение продолжится! Хотите ли, я дам вам конвой, чтоб проводить вас до русских аванпостов? Но найдете ли вы там русских знакомых?» Я сказал, что нет. «В таком случае не советую вам рисковать».

…На Тверской, как я уже сказал, находился склад сухарей, охраняемый пикетом французских солдат. Начальник этого пикета, поручик Климент, стоял, прислонясь к воротам, около которых солдаты сложили свои ружья. Увидав, что к нему приближаются два русских офицера, из которых один — генерал, махал ему белым платком, но не был предшествуем трубачом, что было обыкновением для всякого парламентера, поручик взял первое попавшееся ему ружье и прицелился в генерала, сказав: «Слезай!» При этом требовании офицеры слезли с лошадей и были отведены в Кремль; один из них был генерал Винценгероде, а другой — Лев Нарышкин. Тотчас распространился слух, что в плен взяты: русский генерал и одно очень значительное лицо — родственник императора Александра[118]. Я пошел осведомиться об имени значительного лица, и мне сказали, что это был действительно господин Нарышкин; более я ничего не узнал.

Прежде чем оставить Москву, Наполеон вздумал сделать подобие триумфального входа в этот город. Он был верхом на лошади, сопровождаемый своими королями, принцами, герцогами, маршалами; таким образом, он объехал кругом Кремля и некоторые из главных улиц. Интересно было бы знать, какое впечатление произвел на него вид этого великого города, превращенного в пепел; не упрекнула ли его в ту минуту совесть: «Вот твое дело! Вот плоды твоей гордости, твоего честолюбия!» Но всем известно, что минуты, в которые сожаление было доступно его сердцу, были весьма редки. Он занимался гораздо более сбором нескольких трофеев, которые могли служить видимым доказательством его победы.

И действительно, за несколько дней до отступления французской армии я увидал толпу людей, взоры которых были обращены на купол колокольни Ивана Великого. Там, неизвестно с какой целью, сделано было большое отверстие. На завтрашний день обстоятельство это объяснилось всем — на колокольне недоставало большого креста; Бонапарт назначал ему место между многочисленными трофеями, которые он похитил у других европейских столиц, с намерением украсить ими Париж. Туда же были присоединены орлы, так недавно украшавшие одну из башен, построенную на углу Кремля; во время моего отъезда из Москвы от этой башни не оставалось ни одного признака; она была истреблена одним из пяти взрывов, последовавших за отступлением французов; но крест и орлы не достигли и границы; они могли быть снова воздвигнуты на зданиях, которые прежде украшали.