Отечественная война 1812 года глазами современников - [49]
Несомненно то, что если б не последовало Бородинского сражения, кровавая и ожесточенная битва завязалась бы под Москвою. Но после бородинских утрат, когда у Наполеона были 25 000 человек гвардии, которых он берег для решительных ударов, Кутузов мог бы принять сражение под Москвою с надеждой на успех в том только случае, если бы он нашел там ожидающую его стотысячную резервную армию. Противоречия, оказывающиеся в действиях и донесениях главнокомандующего в тех обстоятельствах, в каких он находился, были неизбежны. Никто на его месте не мог бы вперед сказать, что он предпримет. Надобно было ему не допустить мысли, что Москва может быть оставлена без выстрела, — это произвело бы большое смятение в армии и в Москве. Не видели ли мы, как негодовало войско на Барклая за его беспрестанное отступление? Что же было бы, когда б узнали, что Кутузов не защитит самой Москвы, коей жители были ежедневно воспламеняемы воззваниями графа Ростопчина?
Кутузов находился в положении ответственного начальника, которому вверено спасение Отечества и который, теряясь в своих соображениях, должен ожидать того рокового часа, в который вдохновение свыше внушит ему, на что решиться. Такое вдохновение Небо послало ему пред созванием военного совета в Филях; самый же совет был только для формы. Он уже прежде решил то, что в военном отношении было самое благоразумное, но для сердца русского самое трудное, — оставление Москвы. Ростопчину он не мог доверить своей тайны прежде времени, зная его односторонний взгляд и запальчивость, если бы кто заговорил о сдаче Москвы без боя. И действительно, если б эта весть разнеслась двумя днями прежде, могли бы произойти самые неприятные последствия как в Москве, так и в армии.
Я, отправляясь 2 сентября утром на поле ожидаемого сражения, к удивлению моему встретил у заставы Кутузова и присоединился к его свите: наивернейшее средство узнать, что последует[101]. Никто из окружающих его не знал, куда он направляется, и надобно было видеть встречаемые нами изумленные толпы народа, из коих отделялись некоторые любопытные, чтобы узнать от нас, что решил главнокомандующий. Но никто не мог удовлетворить их любопытству.
Между тем мы прошли чрез всю Москву до Коломенской заставы, где Кутузова ожидал Ростопчин; он переговорил с ним минуты две и возвратился в город для дальнейших распоряжений. Тогда и нам это решение главнокомандующего казалось бедственным', однако другого плана невозможно было предпочесть. Сражаться в улицах Москвы, в случае неудачи, дело невозможное — это легко сказать, а чтобы тогда произошло? Отсутствие всякого единства в действиях начальников, и кончилось бы тем, что армия разбрелась бы по городу. Если после Бородинского сражения трудно было досчитаться действительного количества людей под ружьем, что же было бы в этом случае? Ростопчин с пламенным его настроением <…> готов был пасть за ее защиту, и в этом отношении он умел поддержать дух московских жителей до последней минуты. Но главнокомандующему армиею надобно было уметь в таких случаях заглушать чувство, невольно вырывавшееся при бедствиях, угрожающих Белокаменной. Ростопчин рассчитывал на битву под Москвою, следовательно, и в самой Москве, и приготовлял все средства к истреблению города, если б он оказался в отчаянном положении.
Ростопчин за несколько месяцев уже готовил средства для сожжения Москвы, если бы надобность того потребовала. Это не подлежит сомнению. Он приготовлял все сожигательные снаряды под предлогом шара, сооружаемого машинистом Леппихом будто бы для истребления французской главной квартиры и даже, как говорили в Москве, самой неприятельской армии[102]. Должно удивляться, как <Михайловский-Данилевский в такой серьезной истории решился передать следующие подробности об этом шаре, и еще с теми заключениями, коими он (после) их сопровождает. Вот что, по рассказу Данилевского, Ростопчин доносил государю: «Леппих уничтожил мои сомнения. Когда шар будет готов, машинист хочет лететь в Вильну (sic!).
