Отечественная война 1812 года глазами современников - [26]

Так раненые просили помощи: «Не до вас, братцы, теперь, все там будем», — отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят — в одну груду, сострадание замолкло на время; собственная жизнь сделалась бременем: радовался, кто ее сбрасывал — он погибал за государя, за Россию, за родных.

Когда истощены были обоюдные силы, когда неумолимая рука смерти устала от истребления, армии стояли, казалось, недвижимо; не было конца бедственному дню; одни орудия глушили, раздирали ряды, местами смолкали и они.

В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался; я знал прежде и угадал прекрасные чувствования простого человека. «Ты думаешь о суженой!» — «Точно так, ваше благородие, — отвечал бомбардир. — Жалко, когда больше с ней не увижусь». — «Бей больше французов, — сказал я, — чтобы они ее у тебя не отняли». — «Нет, ваше благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам».

Несчастный угадал — ядро снесло ему голову, мозг и кровь брызнули на нас, и он тихо повалился на орудие с стиснутым в руках банником. Солдаты любили, уважали его за храбрость и добрые качества. «Позвольте его похоронить, ваше благородие». — «Не успеете, братцы, теперь, — сказал я им, — а успеете, делайте, что знаете, мне теперь некогда». С этим они бросились, оттащили обезглавленное тело, вырыли тесаками столько земли, сколько нужно, чтоб покрыть человека, сломали кол, расщемили его сверху, вложили поперечную палочку в виде креста, воткнули это в землю, все бросили на полузакрытого товарища по последней горсти земли. Солдаты перекрестились: «Бог с тобою, Царство тебе Небесное», — сказали они и бросились к пушкам: неприятель снова атаковал нас. Бог нам помог.

Отразив неприятеля, мы составили совет, заряды наши были выпущены, едва оставалось по нескольку на орудие, — храбрый унтер-офицер Литовского уланского полка разрешил наше недоумение. «Позвольте мне, ваше благородие, слетать за ящиком к неприятелю». — «Охотно, — отвечал я, — ты будешь за это вознагражден». И он помчался в неприятельскую линию.

Пред этим несколько раз он скакал по сторонам, осматривал число неприятеля, доносил нам о его частных движениях, принося чрез свои поиски истинную пользу. Здесь он мчался с ящиком, одна из трех ящичных лошадей была убита; из двух остальных у пристяжной была переломлена нога, коренная легко ранена. Улан ухитрился: он привязал поводья двух этих лошадей к хвосту своей лошади, опрометью сел на нее и скакал к нам; пристяжная едва могла поспевать, скача на трех ногах.

Мы торжественно встретили храброго: я поцеловал улана. «Где ты отыскал ящик с зарядами?» — «А вот где: осматривая по вашему приказанию вот ту конницу, что сейчас было пожаловала к нам, которую вы отпотчевали картечами, я увидел несколько русских орудий, бросившихся в атаку; вот они за убитым ездовым и лошадью не могли его взять, когда поскакали вправо, а французам некогда было; они дрались с нами». Заряды пришлись по калибру легких наших орудий, и мы с радостью их разделили как драгоценную добычу, выхваченную почти из рук неприятелей, которую в это время нельзя было заменить на вес самого золота.

Граф Сиверс, как главный начальник нашего отряда, поздравил храброго унтер-офицера; светлейший князь Кутузов за подвиги его в целый день произвел в офицеры. Мы радовались, что он был достойно награжден, и, имея заряды, не унывали более, люди у орудий были изранены, мы их заменили рядовыми из Рязанского и Брестского полков, нас прикрывавших; на лошадей посажены были лихие ратники Московского ополчения; день этот истребил превосходных опытных у нас канониров, но где было им лучше пасть, как не под Бородино, где великодушный государь <Николай I>, сознавая вполне жертву, понесенную убиенными, повелел соорудить достойный мавзолей на поле Бородинском, на удивление векам, пусть драгоценный этот памятник оживит воспоминания, пусть воины наши, узрев его, возбудятся еще большей ревностию и соделаются достойными на великие жертвы, пусть примиренные враги с тайным ропотом отойдут прочь. Завидя обелиск гигантам Европы, у них затмится мысль нового вторжения в Россию, где громовые кары их настигли[52].

Мир праху вашему, исполины России, достойные плача и радостных воспоминаний! Гром вашего оружия раздавался повсюду, перуны ваши поражали всех, Север и Юг, Восток и Запад, все поочередно приняли ваши законы. Промчатся столетия, и скрижали истории обессмертят ваше имя, вселенная будет переноситься к памяти вашей с благоговением, и неумолкаемо твердить дальнейшее потомство о вас с справедливым уважением.

В солдатах наших проявляются часто прекрасные, высокие черты; так, в этом сражении французы были взяты в плен, многие были ранены, у одного оторвана нога. Мучимый нестерпимою болью и голодом, он обращался к нашим солдатам и просил хлеба — у нас его не было, обоз наш был далеко, один из них вынул кусок хлеба и отдал его неприятелю: «На тебе, камрад[53], я с ногами пока и достану где-нибудь, а тебе негде его взять». Я знал, что кусок был последний, и обнял благородного солдата, храбрый и добродушный получил за Бородинское дело Георгия. Так есть великая душа в наших простых воинах; она хранится, как драгоценный алмаз в грубой своей коре, умейте только его раскрыть…