Отечественная война 1812 года глазами современников - [25]

Кровавою пеленою занималась заря, оставленные биваки дымились, тлели еще последние огни и догорали, как жизни раненых. Армии были в боевом порядке, орудия наши заряжены, роковые фитили курились уже; восходило и солнце, оно позлащало, ласкало оружие наше.

Стрелки завязывали дело, слышна была перестрелка на нашем левом фланге. Вдруг она распространилась и вспыхнула по всей линии, как пороховой стапин; заревели пушечные выстрелы, канонада усилилась; но, к досаде, мы были в бездействии, неприятель не атаковал еще нас. Творец, кто думал, что в спокойных хладнокровных наших лицах, в этих людях, исполненных жизни и отваги, прошедших смерть, чрез два часа останутся только трупы, кто провидит час смерти — час всеобщего истребления, или сердце-вещун каждому укажет его; за два часа, говорю, мы были веселы, шутили, смеялись, сочиняли эпитафии друг другу, и в то же время полилась кровь, растерзаны члены наши и нет даже следов знакомых, родных лиц.

Вдруг гонец — он скакал во всю прыть; два слова из уст его: «Орудия на передки», — это было дело одного мгновения, и грозная цепь из тридцати шести орудий и восьмидесяти пороховых ящиков под сильными выстрелами неприятеля торжественно понеслась на левый фланг, где бой сделался жестоким и сомнительным, на помощь родным, удерживавшим сильный натиск превосходного числом неприятеля[45].

На быстром движении нашем мы выдержали огонь со всей неприятельской линии, расположенной на несколько верст; звенья великолепной этой цепи выбивались ядрами врагов, но это не останавливало общего стремления; одно ядро пронизало две коренные лошади моего «единорога»[46]; отрезали ремни, впрягли других, помчались следом за батареями. Неприятель усиливал свои выстрелы, сосредоточивал их противу нас, но мы достигли своего назначения, быстро очутились на левом фланге, где помощь наша была необходима, стали разделяться, замещать промежутки и вступили в жаркое дело — здесь целый ад был против нас; враги в воспаленном состоянии, полутрезвые, с буйными криками толпами валили на нас; ядра их раздирали нашу линию, бой был уже всеобщий, стрелки наши отступали, неприятель теснил их. Офицеры их были перебиты, неприятель, не видя на этом месте пушек, делал уже кавалерийские атаки, но появление батареи ободрило наших стрелков. «Батарея, стой, с передков долой!» — она хлынула картечью, опрокинула колонны, отряды неприятельской кавалерии смешались, и линия врагов подалась назад, стрелки наши бросились вперед, завладели высотами, мы твердо стали на этой позиции[47]. Солдаты наши любят пушки и грудью стоят за них: «Вперед, ребята, — кричат они, — родимые приехали!»

Здесь сражение сделалось как бы поединком, трупы усеяли землю, лошади без всадников, разметав гривы, ржали и скакали; отбитые орудия, остовы ящиков[48] были разбросаны; дым, пламя, гул орудий, изрыгающих беспрерывный огонь; стонали раненые, дрожала земля.

Мужественный неустрашимый генерал Багговут, командовавший нашим корпусом, прискакал к нам. «У вас очень жарко», — сказал он. «Мы греемся с неприятелем», — отвечали мы. «Вам нужно подкрепление, стойте, братцы, ни шагу, вы изумляете неприятеля».

Графа Кутайсова уже не было на свете, мужество увлекло его в пыл битвы, и одна только лошадь возвратилась. Завидна была смерть героя, и мы воскипели еще более мщением за него.

Вот как лишились мы храброго генерала: враги, негодуя, что русские не уступают им ни шагу, и устыдясь превосходства своего числа над нами, решились расторгнуть центр наш и принудить нас к отступлению. В этом намерении они в сильном числе бросились на одну из главных наших батарей в средине линии, расположенной двумя фасами. Не было средств удержать стремительного их натиска, и они завладели ею. Пылкий Кутайсов и хладнокровный Ермолов[49] мгновенно поняли план неприятеля, исполнение которого влекло для нас неисчислимые бедствия. Не останавливаясь, оба знаменитые генерала решились пожертвовать славе оружия нашего, они схватили Уфимский полк и повели его сами в пыл сражения на потерянную батарею.

Засверкали штыки, загремело «ура!» — батарея взята, но пал Кутайсов. Неустрашимый, мужественный генерал, достойный почестей, смерть твоя спасла честь нашей армии в деле Бородинском, ты умер с отрадными чувствованиями, ты сознавал свой подвиг и достиг его[50]. Остался у нас достойный твой сподвижник. Потщимся, русские, оценить их самоотвержение, будем произносить имена их с благоговением. В такой дани не может отказать им потомство, еще менее — современники[51].

Неприятель, превышая нас числом в пять раз, изумился неустрашимости русских, он утомился атаками, мы принимали его на верную смерть, сражение сделалось медленным, но смертоносным, усталые войска отдыхали для новых истреблений, — одна артиллерия не останавливалась. Жерла орудий извергали пламя, свет потемнел, дым клубился в атмосфере, могильный гул потрясал землю, и ужасный грохот орудий не прекращался.

Покрылись поля жертвами, кровь собратий и врагов дымилась, они погибали, встречаясь с нашими; ряды обеих армий пустели, лучшие наши солдаты пали; что нужды? Мы знали, за что стояли, смерть повила всех одним чувством, не было уже у нас попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель, отличающая столь много русского, было только Отечество и жажда истребить врага.