Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов - [26]

Я все сие слушал в молчании, он же, говоря беспрестанно, ходил по комнате взад и вперед. Наконец, подошел ко мне и, смотря на меня пристально, сказал мне: «Вы лифляндец?» — «Нет, я настоящий россиянин». — «Из какой же вы провинции России?» — «Из окрестностей Москвы», отвечал я. — «А, вы из Москвы, — сказал он мне каким-то особенным тоном, — вы из Москвы. Это вы-то, господа московские жители, хотите вести войну со мною?» — «Не думаю, — сказал я, — чтоб московские жители особенно хотели иметь войну с вами, а особливо у себя в земле, но если они делают большие пожертвования, то это для защиты отечества и угождая тем воле государя своего». — «Меня право уверяли, что этой войны хотят московские господа, но как вы думаете, если б государь ваш Захотел сделать мир со мною, может ли он сие сделать?» — <'Кто же оное может ему воспрепятствовать?» — отвечал я. — «А Сенат, например?» — «Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно государю ему предоставить.» [6]

Р. А., 1873, № 10, стлб. 1959–1964.

44

1812 г. августа 7. — Письмо П. И. Багратиона А. А. Аракчееву с жалобами на М. Б. Барклая де-Толли.

М. г. Алексей Андреевич!

Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили- Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тыс. более 35 часов и бил их, но он не хотел остаться и 14 часов. Это стыдно и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, — неправда. Может быть, около 4 тыс. не более, но и того нет. Хотя бы и 10, как быть — война. Но зато неприятель потерял бездну. Наполеон, как ни старался и как жестоко ни форсировал и даже давал и обещал большие суммы награждения начальникам только ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень. Что стоило еще оставаться 2 дня? По крайней мере они бы сами ушли, ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать неможно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву. В таком случае не надо медлить государю. Где что есть нового войска, тотчас собирать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла, Нижнего, Твери, где оно только есть, и быть московским в готовности. Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву скоро, ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его не хорошо, но на сие смотреть не должно, а надо спешить непременно, готовить людей, по крайней мере 100 тыс. с тем, что если он приближится к столице, всем народом на него навалиться, или побить, или у стен отечества лечь. Вот как я сужу, иначе нет способа.

Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло, надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою и всю славу манифеста и приказов данных. Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший но министерству, но генерал но то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества. Я право с ума схожу от досады, простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. И так я пишу вам правду: готовьтесь ополчением, ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии г. флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует министру. Министр на меня жаловаться не может. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его. Это больно, но любя моего благодетеля и государя, повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в гошпиталях более 15 тыс., а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите, ради бога, что наша Россия — мать наша — скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть. Ох грустно, больно! Никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на бога. Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот, вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу, и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите и в камин бросьте.