Отец уходит - [6]

А вот парень, с которым мы едем в одном купе, наверняка «с виду» никого не знает. Он блондин, только это я и заметил, а вообще как он выглядит, я не знаю, никогда не осмеливался разглядывать незрячих. Они обладают каким-то дополнительным органом чувств, кожа у них ощущает тяжесть чужого взгляда — если посмотришь на такого, даже украдкой, он в какой-то момент ответит на твой взгляд своим невзглядом, и ты, оставшись с глазу на глаз с его бельмами, вынужден посмотреть прямо в глаза пустоте. Тогда тебе становится жутко неловко — чувство необоснованное, но жгучее. Минут за десять до Кракова слепой говорит: «Извините, пожалуйста, как попасть на стоянку такси?» Не просит впрямую: проводите меня, дайте руку, пойдемте со мной. Только спрашивает, очень вежливо, и этот вопрос — экзамен, который никто не сдает. Я читаю газету — смотрю на газетный лист с таким напряжением, что буквы бледнеют, типографская краска трескается и крошится, — а парень и девушка, сидящие напротив, будто язык проглотили, заслушавшись хип-хопом в плейере. Я вижу их только краем глаза, а двоих мужчин, возвращающихся в Краков с работы, вообще не вижу, но все равно знаю, что они с кислыми минами переглядываются: только они и остались, с пустыми руками, защититься нечем. «Где там ближайшая стоянка?» — спрашивает один у другого, и в вопросе этом звучит фальшь. «Стоянка, — медленно тянет второй, с усами, — гм, вроде бы ближайшая прямо у выхода, нет?» — «Да, — говорит тот, что в очках, — рукой подать, два шага по туннелю, потом чуть-чуть повернуть, и все дела. И все дела», — повторяет удовлетворенно, будто здорово выкрутился, ведь второй раз «и все дела» он сказал уже усатому, как бы в продолжение их разговора. Ловко они это разыграли: «Где там стоянка, Метек?» — «Недалеко, рукой подать», — и дело в шляпе, Кшисек теперь знает, Метек указал вопрошающему путь, нормалек. Между тем ни в какой не в шляпе, не удался Кшисеку с Метекем номер, потому что слепой уже напрямую просит: «А вы бы не могли меня проводить, я не уверен, что сам найду». И — тишина, тишина, тишина. «Ну да-а-а-а-а, — говорит наконец усатый очень-очень медленно, — конечно. Можем проводить, это близко, рукой подать, два шага по туннелю и повернуть чуть-чуть». Нажимает на это «чуть-чуть», хватается за спасательный круг. В его «чуть-чуть» вмещается то, что он на самом деле хотел сказать: «Отвали, малый, я спешу. Мне на автобус надо успеть, заскочить по дороге домой в круглосуточный, пива купить, колбаски, Ванда звонила, что колбасы нет». А у меня рта как не бывало, губы слились с кожей лица, срослись, зарубцевались. Ты же не знаешь Кракова, мысленно говорю себе, честно не знаешь, понятия не имеешь, где эта гребаная стоянка, если б знал, помог бы этому пареньку; но ты правда, бля, не знаешь, и, если он тебе скажет, что ему нужно на какую-то там Новогродскую или Новоблядскую, ты даже не сообразишь, куда с ним выходить, налево поворачивать или направо, к тому же тебя уже ждут, в подземном переходе сотовый не берет, потянутся люди с поезда, Марко и Клубень подумают: что-то не так, не смогут тебе дозвониться, уедут домой. И что тебе тогда, с тяжеленным рюкзаком и сумкой, делать, если ты даже не знаешь, куда ехать? И так я себя оправдываю, спешу отпустить себе грех, однако, когда поезд останавливается, не бегу к выходу, жду, пока незрячий выйдет с этими двумя недовольными, пока ребятки, что сидели напротив, приведут себя в порядок и тоже выйдут; только тогда я встаю, беру рюкзак, надеваю куртку, стараюсь не смотреть в зеркало.

Клубень ждет возле киоска, одетый как всегда: широченные штаны и толстовка; по виду больше похож на диджея, чем на известного литературного критика. Таким же он был, когда мы познакомились года три или четыре назад. «Привет, чувак, давай пять, братан! — кричит он. — В жизни не видел, чтобы кто-нибудь приезжал на три месяца с одним рюкзаком!» Даю пять. «Понимаешь, — говорю, — я вчера a conto [6]отмечал день рождения, собирался с бодуна, сам не знаю, что у меня в рюкзаке. Скажи лучше, он еще жив? Жив еще старец?» Клубень головой описывает в воздухе небольшой круг (один из его характерных жестов) с миной, означающей: «понял, знаю, о чем ты, можешь ничего больше не добавлять» — и говорит: «Жив, хотя, кажется, уже в агонии. Только что передавали по радио. Слышь, Черс, тут такое дело, Мартина страшно из-за этого переживает, так что, понимаешь… Не говори при ней ничего такого, ну, сам знаешь». Я киваю: «Не знаю, но догадываюсь». А Клубень продолжает: «Понимаешь, тут, в Кракове, последние пару дней дым коромыслом. Пойдешь на Рынок — сам увидишь. На каждом углу телевизионщики, Польсат, ТеВеПе, ТеВеЭн, ТеВеХ-рен. Так ловко расположились, что друг дружке не мешают и в чужую камеру не попадают, не знаю, договорились, что ли, между собой, во всяком случае, на заднем плане у всех только Рынок и люди, никаких тонвагенов. Правда эпохи, правда экрана, правда и только правда».

В машине все молчат и слушают по радио последние новости. Едем медленно, я верчу головой, гляжу по сторонам — на тротуарах яблоку негде упасть, краковская пятница, город хлынул в центр. «Состояние Иоанна Павла Второго ухудшается, и, хотя сердце и мозг продолжают работать, сейчас уже ясно: нет у Святого Отца надежды»