Отец - [147]

— Дядя Саша, я же говорю о ярко выраженном, что надо всем в поучение разоблачить.

— Ты, Егор, не знал дореволюционного рабочего, у которого еще не было партии коммунистов. Да, брат, с нашей сегодняшней точки зрения, тогда сплошная классовая несознательность была в рабочем человеке. И нам с тобой при нашей сегодняшней сознательности там делать было бы нечего. Мы бы могли только, руки сложив, ожидать, когда рабочий класс вровень с нашими головами встанет. А было-то не так. Я-то знаю, как нас ленинские ученики воспитывали. Словом и примером, Егор. И от нас этим добивались вдохновенного примера, души наши зажигали.

— Так то был пафос революции.

— Слово ты сказал очень высокое. Я знаю этот, как ты говоришь, пафос революции. А пафос стройки коммунизма? Этот пафос, думаем, только на другой улице, на целине, на великих стройках, там действительно, мол, героические дела, а у нас всего подшипнички. Боюсь сказать, и в тебе этого понимания нет. Что тебя в Гудилине трогает? Грубость и неуважение к человеку? А как ты на него воздействовать хочешь? Тоже грубым образом! Да ты сам такой же, как он! И меня к себе в союзники вербуешь.

— Дядя Саша, ну и проработку ты мне устроил, — Кустов принужденно рассмеялся.

— Пусть так. Гудилина повернуть в нужную нам сторону будет трудно. А уж если мы его повернем, так, на него же глядя, и другие сами поймут, что к чему. И для глупого сына отец примером станет. Понимаешь, за скольких людей будем бороться, если будем бороться за Гудилина?

— А все-таки как? — спросил Кустов.

— Пусть Гудилин берется за дело, которое задумал. Думаешь, оно у него выйдет на старый манер? Как бы не так! Это уже невозможно, даже с его силой и напором. Вот как! А может, ты еще не до конца чувствуешь новую великую силу в народе, Егор, если сам думаешь хребты ломать? Может, ты в товарищей по работе не веришь? Тогда в чем же ты от Гудилина ушел?

— Дядя Саша! Или я непроходимый дурень… или ты действительно мудрый старик.

Александр Николаевич, как бы не расслышав слов Егора Федоровича, закончил:

— Получится столкновение личного самолюбия желающего славы Гудилина и честного рабочего коллектива — это посильней твоей проработки будет. Он сам на такое столкновение с жизнью идет, и ты не мешай. Такого боя с самим собой в кино не покажешь, а ты должен это ясно видеть, как бывший разведчик и как партийный секретарь.

— Все дошло, дядя Саша. — Кустов откровенно повеселел и виновато улыбнулся: — Получается, что сам с собой Гудилин на решающий бой выходит?

— Очень возможно, что так. Надо ему помочь победы достичь.

— Эх, и рад же я, что ты опять дома, дядя Саша, — вырвалось у Кустова.

— Я сам рад. Ну, пойдем провожу.

В комнату неожиданно вошла незнакомая женщина и официальным тоном торопливо сказала:

— Кто тут Александр Николаевич Поройков? Денежный телеграфный перевод и телеграмма.

Прочитав телеграмму, Александр Николаевич сказал Кустову:

— Сын в гости зовет. Наш день, флотский, праздновать. Так ты, Егор, иди уж. У меня сейчас начнется семейная суматоха. — Старик проводил Егора Федоровича в прихожую и закричал: — Варя! Марина! Снова чемоданы в дорогу готовьте. И Лидочку собирайте. — Он отдал выглянувшей из спаленки Варваре Константиновне телеграмму. — Срочно надо выезжать. Самолетом Митя велит. — Он вернулся в комнату и сказал ожидавшей его женщине: — Ну, показывай, где расписываться?

XII

Решительный и жестокий разрыв с женой с течением времени перестал представляться Дмитрию Александровичу единственно правильным выходом из семейной драмы.

Зинаида Федоровна была сурово, но справедливо наказана. Но искупалось ли этим все зло от ее давнего преступления? Вот это-то и наводило Дмитрия на безысходно тяжкие раздумья.

Больше и мучительнее всего он думал о сыне. Пусть Саше сейчас живется с безмятежной ясностью: его детство согрето заботой, любовью и лаской; у него есть школа и товарищи, есть пока мальчишечьи, но увлекающие его интересы, и его ждет хорошее будущее. Но он был безжалостно обокраден: он не знал деда и бабушки, родной сестренки и двоюродных братьев. Он не знал отца.

Приемная мать Саши Анастасия Семеновна говорила, что придет время — и она обязана будет открыть Саше всю правду. И она права. И вот Саша узнает, что он рожден женщиной, которая оказалась недостойной того, чтобы он назвал ее матерью. Так черной тенью давнего преступления будет омрачена жизнь сына.

И дочь Лидочка тоже. Даже без посредства скупых писем Варвары Константиновны Дмитрий отчетливо представлял себе страдания девочки. Всю правду открыть ей когда-то должен он, отец. Он причинит новые страдания дочери, которые не вдруг загладятся в ее дальнейшей жизни, если только загладятся.

А его старые отец и мать? Каково им на старости лет переживать боль за позор сына!

И, наконец, сам Дмитрий Александрович. Та пустота в его душе, которую он как бы впервые открыл во время приезда к родителям, оказалась именно злокачественной, она угрожающе росла, поглощая силы его ума и души.

Если бы Дмитрия Александровича спросили, как же он сам перед своей совестью оценивает свою уже немалую прожитую жизнь, оценивает в том ее высшем предназначении, в котором он ее понимал, то есть в верности долгу воина, гражданина и члена коммунистической партии, если бы его спросили об этом, он бы сказал, что всю жизнь верен долгу и в этом чист перед самим собой.