Отец - [3]

Однажды весенним утром он попросил у дорожного мастера расчет и, не сдавшись на его уговоры, потихоньку, точно прячась от братьев, ушел в степной хутор, в экономию Марка Адабашева.

И вот отец вновь среди своих прежних друзей — яблонь и груш, «анисов», «любимиц Клаппа», «ренетов» и «розмаринов», среди теплиц, парников и грядок, розовых и жасминовых кустов. Будто никогда не махал он путевым молотком, не забивал костылей, не сдвигал клещами рельсов. Руки его сохранили прежнюю гибкость, столь необходимую в обращении с нежными чужеземными растениями, при окулировке фруктовых деревьев, посеве мельчайших цветочных семян, при пересадке прихотливых пальм, орхидей и кактусов.

Женитьба отца

Есть страницы в жизни каждого человека, которые навсегда остаются для его потомков неясными. Такой страницей в жизни отца была любовь, женитьба. Он никогда об этом не рассказывал, а если и заговаривал, то словно шутя, с усмешкой, утаивая главное. Мать была более словоохотливой, но всегда рассказывала о своем замужестве с обидой и затаенным недобрым чувством к отцу. Какая-то щемящая заноза засела, видимо, в ее душе с первых же дней супружества и, помнится, была частой причиной тяжелых семейных сцен. И это несмотря на мягкий и уступчивый характер отца.

А причиной, как потом выяснилось, было следующее. Мой дед, провожая троих сыновей в далекую сторону на заработки, строго-настрого наказал жениться на девушках из родной или соседней деревни, и только с его, отцовского, благословения.

«Ослушаетесь, поженитесь на чужбине — прокляну и пачпортов выправленных не стану присылать», — пригрозил он. В то время такая угроза могла иметь силу: пойти супротив воли отца не каждый решался. Но Иван и Игнат ослушались и через два года поженились на девушках из придонских казачьих станиц. Правда, этим братья навлекли на себя неистовый, хотя и бессильный старческий гнев, но паспортов все-таки не лишились: железнодорожное начальство само затребовало документы на своих служащих, а волостное правление выслало их, даже не испросив согласия старика.

Но что заставило моего отца, в отличие от более решительных братьев, быть столь покорным и точно исполнить родительскую волю, так и осталось загадкой. Ведь к тому времени и у отца в казачьем хуторе была своя зазнобушка. Судя по его отрывочным упоминаниям, они были крепко привязаны друг к другу и уже готовились пойти под венец.

Но тут произошло неожиданное: в студеный и снежный февраль 1896 года отец выпросил у управляющего имением отпуск и уехал домой, на родину. Там он пробыл недолго и спустя две недели вернулся в хутор Адабашево, но уже не один, а с маленькой, кареглазой, очень пугливой женщиной. Несколько узлов и обитый цветной жестью сундук — приданое молодой жены — лежали на подводе, привезшей молодоженов со станции.

Молодая женщина — ей в то время не было и двадцати — глядела на невиданно широкую степь и на незнакомых обитателей диковато, робко и печально. Она казалась выхваченной из теплого родительского гнезда маленькой девочкой. Она долго не могла привыкнуть к мужу, который был старше на двенадцать лет и все еще казался ей чужим и непонятным…

Эта маленькая робкая женщина была моя мать.

По хутору, населенному хохлами-тавричанами и армянам, разнесся слух: «Садовник привез с собой жену-кацапку». Все — говор, одежда, застенчивость и робость ее казались южанам необычными. Вид ее вызывал у одних насмешку, у других жалость и участие.

На другой же день после приезда ранним утром отец, ничего не сказав молодой жене, ушел в казачий хутор, за десять верст, и не появлялся в саду два дня. Возвратился он домой угрюмый и чем-то подавленный. На робкий вопрос матери, где он пропадал, тихо и сурово ответил: «По делу ходил… И не твоя это забота».

Мать только вздохнула и, пряча лицо в передник, боязливо заплакала. Это были первые ее слезы на чужой стороне, вдали от родительского гнезда. Не сразу, украдкой поведала она хуторским молодицам свою бабью печаль. Из ее жалоб те заключили, что вышла она за отца, как это часто случалось в те времена, не по любви и не по своей, а по родительской воле.

Приехал в село парень, вроде бы видный собой, взглянул на девушку, посватал и увез на чужбину, не спрашивая, хочет она того или не хочет. Родным жених понравился: явился он к ним этаким бравым молодцем, в городском костюме, в высоких шагреневых сапогах, вот и покорил этим материнскую родню.

А что сердце юной девушки еще не проснулось для любви и было глухо к жениху, несмотря на его обильно наваксенные егерские сапоги, об этом было родне невдомек. Главным чувством молодой жены к мужу были робость и страх. С этими чувствами она и прожила с ним первые годы, пока привыкла и, как говорили тогда, «слюбилась». Но слюбилась ли, стерпелась ли? Почему в детских моих воспоминаниях мать часто встает плачущей, со скорбным лицом? Не оттого ли, что каким бы хорошим ни оказался неволей обретенный суженый, без любви отданная ему девушка никогда не станет испытывать того, что испытывала бы к избранному по велению своего сердца?

А что же сталось с той, первой любовью отца? Так же связала судьбу свою с немилым и зачахла в невеселой крестьянской работе? Зачем уходил от молодой жены в казачий хутор мой отец, какой туго завязанный узелок развязывал он там и почему вернулся домой подавленный? Эта загадка разъяснилась для меня значительно позже…