Отец - [16]

Места падения мин нередко можно предугадать по их жуткому вою. Больше того, при определенных условиях их даже можно увидеть в полете. Как-то тяжелые немецкие минометы обстреливали наш, близко стоявший второй эшелон. По звукам выстрелов и разрывов Матушкин прикинул, что немецкие мины должны переваливать где-то над батареей. Задрав голову, он стал упорно всматриваться ввысь. Наконец нашел ту точку в чистом морозном небе, где, словно черные жучки, почти невидимые мины, как бы застыв на миг в апогее, начинали с воем рушиться вниз. Матушкин всем, приказал смотреть туда же, вверх. Поймать «жучков» взглядом было непросто. Первым после него поймал их Пацан, потом помор, видно, привыкший на северных океанских просторах часами вглядываться вдаль. Поймали и Ваня, и инженер, и даже неповоротливый Чеверда. Черт побери, мины, оказывается, можно увидеть в полете!

Верный себе, Матушкин тогда немедленно попытался использовать это. Заставил Изюмова подсчитывать вместе с ним. Без бумаги, в уме да немецким ножевым штыком по насту они довольно точно вывели данные для прицельной стрельбы по вражеским минометам. Поскольку Матушкин не имел права выдавать свои позиции, предназначенные для боя с танками, да и своими истребительными орудиями с малым углом подъема стволов никак было не достать находящиеся в глубоком овраге немецкие минометы, через связистов полка он передал данные на гаубичную батарею. Та минут через двадцать где-то далеко позади грозно взревела, и глухое уханье минометов сперва попритихло, а там и исчезло совсем.

«В общем, надо знать, где шлепнутся мины, и упасть у места разрыва не как попало, а направленно. А вот тут, — понимал он, — тут понадобятся хладнокровие и мужество, мгновенный и точный расчет. Возможно, даже придется отработать приемы, до автоматизма их довести. Но зато если суметь это все, а? Если суметь! — чуть азартно, даже ликующе взвешивал Матушкин свое неожиданное открытие. — Вот было бы здорово!»

Февральский день короток, а дел еще оставалось немало. Взглянул на часы.

«Ничего, — решил он, — минут пять, десять, не больше. Все равно надо дать солдатам передых». И, когда за ним оба расчета пробились через сугробы к машине, он немножечко даже весело крикнул:

— Взвод! А ну-ка быстрее за мной! В кузов все, в кузов! — и ухватился руками за борт.

— Проворней, проворней, ушкуйнички! — подхватил приказание взводного Голоколосский. — И осторожнее с батогами. Осторожнее! На предохранители их. Проверить! Всем проверить! Не забывать! — и сам первый за взводным, заклинив затвор своего автомата чекой, вскочил на подножку кабины. Вложил как-то по-особому под свои холеные усики, в рот один указательный палец и по-разбойничьи свистнул. — Все, все на ладью!

На них, на этих «ладьях»- старых «зисах» и полуторке, — батарейцы в составе бригады, сперва затыкая собой нежданные бреши, а позже, зимой, когда немцев помалу начали жать, за танками, нередко вместе с пехотой бросаясь со своими колесами и стволами в прорыв, за несколько месяцев обороны и контратак накрутили на спидометрах около двух тысяч километров. Первыми, как и царица полей, врывались на позиции, а то и на базы и склады врага. Тут уж вертись, не зевай. Замешкаешься — все заприходуют команды трофейников. Брали, правда, только самое необходимое: оружие и боеприпасы, бензин, теплые вещи и продовольствие. Углы в тесных кузовах каждого тягача были завалены трофеями. И в той машине, куда взбирались, кроме прочего, стоял и бочонок с густо соленой черной икрой. Икры оставалось на донышке, о бочонке Матушкин велел не болтать. Узнает начальство — сразу лапу наложит. Так же под строгим командирским надзором возили с собой и канистру со спиртом — не русским, не хлебным, а немецким, химическим. Но в иную дорогую минуту и он был донельзя хорош. Фронтовые законные сто граммов на походном сквозном ветру в лютый мороз сгорали в промерзших неполных желудках, и глазом не успеешь моргнуть, не согревая и не пьяня. Матушкин и лишку подливал. Однако только в особых случаях: плеснул всем по холостой гильзе ракетницы, когда на Волге охватили котлом всю армию Паулюса, потом еще, когда сразу после дружного короткого артиллерийского налета бригада сама, без пехоты ворвалась в большую станицу да еще когда в одну метельную ночь на марше батарейцы провалились по пояс в ледяное крошево какой-то протоки. Этим спиртом Матушкин сам растирал Изюмову ноги, спину и грудь. Не хотел его, хворого, пылающего жаром, отдавать в медсанбат.

Словом, обходя, наседая и прорывая, солдаты и впрямь кое в чем вели себя, как «ушкуйнички», и по приказу взводного весело взбирались теперь на «ладью», раскачивали ее, как на волнах. Барабанер схитрил: вскочил на подножку за Голоколосским, взметнулся затем не на борт, как Игорь Герасимович, а на округлое склизкое рыло «зиса», с капота наг крышу кабины, а с нее уже первым спрыгнул в кузов. Брякнули о дно подкованные немецкие сапоги, а о борт автомат, тоже немецкий, трофейный, на коротком, искусственной кожи ремне. Барабанер прижал его к ребрам, ловко, уверенно, лихо, презрев боль в ноге и только скорчив гримасу. И все остальные полезли, бренча не только родными «пэпээсами» и «пэпэша», но и немецким оружием: за поясами у некоторых торчали «парабеллумы» и «вальтеры», сверкая нержавеющей сталью, били иных по ногам офицерские «мессеры» «аллее фюр дойч», в углу кузова стоял торчком «машиненгевер» и к нему алюминиевые коробки с двойным комплектом патронов и железный кованый ящик с ручными гранатами — нашими и немецкими с длинными деревянными ручками, вперемежку. Стояла бочка с резервным, тоже немецким бензином и всевозможный шанцевый инструмент.