Отец и сын, или Мир без границ - [31]
Из Ленинграда Женя уехал с непрекращающейся простудой, но Вена встретила нас дивным теплом и сказочным парком с цаплями, павлинами и черными лебедями, искусно подстриженными деревьями, водопадом, бесчисленными собаками и непостижимо вышколенными детьми, которые не визжали, скатываясь с горок, и никогда не просились под кустик. Я-то был счастлив, что у нас сухие штаны, но местное население моих чувств не разделяло и физиологические отклонения от их нормы (ходить в уборную раз в четыре часа?) не одобряло. Так как мамаши, няни и прогуливавшиеся старички слышали, что мы говорим по-английски, то боюсь, я не прибавил славы Америке (от американцев что требовать?). Впрочем, и в Америке ни в каком парке непредставим поход ребенка под кустик; могут и оштрафовать.
Насморк под австрийским солнцем прошел, а итальянская жара высушит и иссушит кого угодно. В Италии о немецко-австрийской чопорности никто отродясь не слыхивал (как эти страны могли оказаться союзниками?!), и от скученного быта и неистребимой грязи у Жени испортился живот. Вопреки предсказаниям ленинградских знакомых ни голубой Дунай, ни римские каникулы не наполнили нас весельем. А были семьи с грудными детьми и женщинами на сносях. Завязывались романы, и рушились связи: приезжали вместе, а уезжали врозь. Наши треволнения были ничтожными.
В отличие от многих, я несентиментален, и воспоминания не имеют надо мной власти. Вернувшись спустя много лет «по служебной надобности» на несколько дней в Ленинград (к тому времени Петербург), я не пошел смотреть на дом, в котором прожил три десятилетия (там он, за длинную трамвайную остановку от дворца Кшесинской, конечно, и стоит: куда ему деться? Разве что парадная заперта и нашу коммунальную квартиру кто-то приватизировал), но в Риме, где я один и с Никой бывал впоследствии не раз, мы случайно наткнулись на места, давшие нам когда-то временный приют, и Ника узнала улицу и соседний рынок. Того пансиона больше нет, о чем, я полагаю, никто особенно не пожалел. Назывался он почему-то «Кипр», но все же такое название понятнее, чем, например, «Байрон» (отель «Байрон» есть почти в каждом большом итальянском городе).
Женя знал, что уезжает, и охотно показывал все страны на карте. Необратимость отъезда он тоже в какой-то мере осознал и ни разу не звал оставшихся. Мы часто говорили с ним о Ленинграде и убедились, что в памяти у него сохранился только дедушка (тарелочки, мисочки, кружечки), хотя к слову он вспоминал разных людей, лишь на мгновение промелькнувших в его жизни: родственников, подаривших большую красную машину; нашу знакомую, оценившую его географические познания, и даже доктора Аллу Александровну.
В тот период его мозг представлял собой нечто вроде композиции Кандинского с хаотически нанесенными пятнами разной яркости. Он иногда говорил, что пора поехать на дачу, и даже принимал какие-то места за дачные, хотя сходства не было ни малейшего. (А дочь наших приятелей, прожив недолго в Израиле, упорно просила мать позвонить бабушке и рвалась «уехать с этой дачи»: море, песок – естественно, дача.) Увидев фотографию, где накануне отъезда он сидит между Никиными родителями, Женя долго не расставался с ней и все повторял, что хочет, чтобы пришел настоящий дедушка. Дедушка еще появится в его жизни, но, как лермонтовские персонажи, в мире ином друг друга они не узнают.
Женина красота привлекала к нему многих, а его двуязычие, которого я стыдился на улицах Ленинграда, не всегда позорило нас «на чужбине». К выходцам из Союза везде относились с брезгливым раздражением, но так как невозможно вообразить, чтобы человек говорил со своим трехлетним сыном не на родном языке, то нас повсеместно принимали либо за англичан, либо (скорее) за американцев и очень жаловали. Мой английский не интересовал никого, а когда на этом языке произносил длинные речи крошечный ребенок, все умилялись. Умилялись и сотрудники ХИАСа, отчего не проистекли нам никакие блага. Другое дело – трамвай. В римском транспорте, как правило, не уступают места ни беременной женщине, ни калеке, ни скрюченной старушке. Но вот в трамвай входит Женя, затравленно озирается и кричит: «Я хочу сесть». Я начинаю ему объяснять, что мест нет и ничего не случится, если он постоит: не маленький. Однако английская тирада производит впечатление. Народ прислушивается, и кто-то неохотно встает. Мы благодарим и смущенно садимся: не отказываться же от своего счастья, тем более что ехать далеко.
3. Женя и дети
Самым заметным событием в Жениной заграничной жизни были регулярные контакты с детьми, прежде всего с Петей, который, хотя и родился на два месяца раньше Жени, чуть уступал ему в росте и весе. Однако этот ясельно-детсадовский ребенок оставался с кем угодно, был общителен и умел за себя постоять, а Женя знал одно развлечение – дергать всех за волосы. Нас с Никой он совершенно замучил. Шлепки, порой довольно чувствительные, не производили впечатления и неизменно сопровождались ритуализированным диалогом:
– Папа, ты меня бьешь?
– Нет.
– Ты меня шлепаешь?
– Нет.
– Ты просто хлопнул меня?
– Да.
Выстроив по убывающей линии этот синонимический ряд и удовлетворившись результатом, он выискивал новую жертву. На почте он дернул какого-то мальчугана лет пяти-шести, но тот прекрасно оттаскал его за кудри – еле отцепили.
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.