Отец Джо - [87]

Отец Джо слегка сжал мою ладонь, останавливая.

— Хорошо, Тони, хорошо, дорогой мой. Понимаю — ты давно не исповедовался. Итак, ты причинил кому-нибудь боль? Взял ли у кого что-нибудь, представляющее ценность? Может, совершил преступление?

— Да, отец Джо, все это было. Я думаю… это я виноват в смерти ребенка. Мы с Карлой пытались… но ничего не получилось — ребенок умер. Мне кажется, это все алкоголь, наркотики… всякое зло во мне, которому конца-края не видно.

— Увы, дорогой мой, у женщин иногда случаются выкидыши.

— Какие-то женщины тут не при чем. И потом, такое случается не в первый раз. То же самое я сделал с Джуди, когда она была беременна. Тот ребенок тоже умер. Две смерти, отец Джо! И в обоих случаях причина тому — я!

— Дорогой мой, ты слишком суров к себе. Впрочем, ты всегда был таким. А это, знаешь ли, не добродетель.

— Погодите, отец Джо, я вам расскажу. В оба раза весть о смерти ребенка приносила мне… радость! До сих пор верится с трудом. А ведь я так хотел мальчика И сейчас хочу. Я мечтаю о сыне. Но когда мои маленькие сыновья умирают, я испытывают облегчение! Отец Джо, скажите, кто я после всего этого? И было же время, когда я готовился в святые!

Отец Джо не спешил открывать глаза, проверяя входящую почту «оттуда, сверху».

— Все это великие несовершенства, дорогой мой. Но ведь на самом деле они не то, за что ты пытаешься их выдать, правда?

И он был прав. Он слушал, а я — нет. Вдалеке маячило то, до чего я никак не мог дотянуться.

— А теперь, дорогой мой, скажи мне, что тебя гложет в самом деле.

— Отец Джо, мне кажется, я не способен любить. Совершенно неспособен почувствовать любовь, представить ее. Какое там, я не способен даже пожелать ее. Впрочем, нет — я очень хочу любить, очень. Но любовь никак не приходит. А вот в ненависти я поднаторел. Тут я стал настоящим специалистом. Сначала с Джуди. Теперь с Карлой. Прямо не знаю, где она угнездилась во мне, эта ненависть. Я повстречал две самых добрых и великодушных души; не сомневаюсь — они любили меня. А я… я проклинал их, ненавидел и отрицал. Не раз, а дважды — как будто хотел доказать, что первый раз не был случайностью. Да-да. Такой вот я. Я ненавижу любовь… Очень похоже на то, как действует грех. Как будто ты ребенок, и тебе дарят подарок, а ты вдруг ни с того ни с сего разбиваешь его вдребезги… и тебя, понятное дело, запирают одного, потому что именно одиночеством наказывают порок. Ты как-то сказал что-то подобное, помнишь: ад — это пребывание в вечном одиночестве? Когда ты один, никем не любимый и никого не любящий?

Я почувствовал, как мои слезы упали отцу Джо на руку. «Господи, что за придурок! Вздумал жалеть себя!» До меня не сразу дошло, что я это не только подумал, но и произнес вслух.

Но отец Джо, казалось, не услышал меня. Он не проронил ни звука. Его лицо оставалось неподвижным, глаза закрыты — он все еще оставался в режиме приема.

— Тони, дорогой мой, ты сможешь полюбить только тогда, когда поймешь, как сильно тебя любят. А тебя действительно любят, дорогой мой… любовью бесконечной… непостижимой… всеобъемлющей.

Отец Джо ничего не сказал про Бога. Тогда кто же? Он сам?

Вдруг, сметая волнорезы здравого смысла, меня окатила приливная волна: этот старый, медленно усыхающий эльф с огромными ушами и есть… Бог.

Или его тело, в которое Бог время от времени вселяется.

Но я не верил в Бога.

Отец Джо прошептал отпущение грехов. Я закрыл глаза, и он перекрестил мне лоб большим пальцем — время повернуло вспять, к тому моменту, когда мальчик четырнадцати лет сидел на этом же самом месте, в этой же самой келье, и этот же самый священник отпускал ему грехи, крестя этим же самым большим пальцем. Только теперь я знал, что произойдет с тем мальчиком, ничего еще не подозревавшим.

Отец Джо снова накрыл мою руку ладонью, и мы посидели молча.

Кожа на руке сморщилась и высохла, но рука оставалась все такой же большой, костлявой и теплой. Я долго сидел так, чувствуя, как покой вливается в руку и растекается по моему стареющему телу.

Я много лет не посещал ни ежедневные молитвы, ни мессу. В Квэр я обычно приезжал всего на день. Если я и оставался переночевать, то снимал номер в гостинице. Монастырская церковь и гостевой дом пугали меня и вгоняли в тоску — там среди потолочных балок еще бродило эхо моей юности. За запертой дверью обители все еще простирался путь, по которому я так и не пошел. Но тревожила меня не сама даль, а осознание того, до чего недавно все это было. Словно все, что я делал между «тогда» и «теперь», не имело значения, легко забывалось и не стоило того, чтобы о нем помнить. Слово «быстротечный» современным не назовешь, но оно здесь в самый раз — быстротечный ход времени, умирающего в процессе.

В тот самый вечер, впервые за последние двадцать восемь лет исповедавшись, я решил пойти на повечерие и отбыть его in toto[67] — тоже впервые за все те же двадцать восемь лет. Мне было любопытно — какие чувства я испытаю после столь долгого перерыва.

Был уже конец февраля — светало поздно, а темнело рано. В церкви не было видно ни зги, только вдалеке, перед алтарем, мерцал крошечный красный огонек. «Спаситель… у себя». Шутка алтарника. Когда я думал так в последний раз, мне было двенадцать.