Отец Джо - [56]

Так мы с синьорой Каррой подружились. Она ни слова не знала по-английски, однако благодаря ей я за месяц продвинулся в итальянском как никогда. Окно моей спальни выходило на пологие холмы за пределами города; по вечерам синьора Карра робко стучалась ко мне («Scusi Tonino?»[36]), чтобы застать tramonto, которое слышалось мне как «промеж гор» — самое красивое и поэтичное название «заката».

Университетский курс оказался сплошным анекдотом. Учить итальянский съехались молодые люди со всего света — от Новой Зеландии до Палестины — однако в отличие от меня все они знали: а) что Международный университет Перуджи — подходящее местечко для того, чтобы отлично провести время и б) как отлично провести время. Преподаватель, читавший основной курс, говорил только по-итальянски, причем с сильным местным акцентом, как мне показалось, сицилийским — его невозможно было понять. Высокий и худой итальянец с гривой мелко вьющихся волос выглядел точь-в-точь как сумасшедший дядя из «Амаркорда» Феллини, оравший с дерева: «Voglio una donna!».[37] Первые дни лекционная аудитория была битком набита студентами, потом она весь месяц пустовала.

Август в Испании явился для меня неприятным сюрпризом. Я надеялся остановиться в одном из многочисленных монастырских приютов, но священники и монахи вели себя враждебно и относились ко мне с подозрением; когда я стучался, они открывали, но, услышав о моей просьбе, захлопывали дверь прямо у меня перед носом. Определенно они не узнавали во мне, путнике, Христа. Похоже, действие Устава святого Бенедикта было временно приостановлено, возможно, самим каудильо. Что сказалось на моих финансах — вместо приютов я вынужден был довольствоваться пляжами да придорожными канавами. Из-за чего приходилось опасаться гражданской гвардии — банды головорезов, паливших в первого встречного с той же готовностью, с какой монахи отказывали ему в приюте. Но и молодчики Франко не могли испортить Андалузии, которая дала Умбрии фору по части денежных трат.

Когда я вернулся в Кембридж, выяснилось, что за первые экзамены мне поставили «отлично» первой степени. Это, конечно, было лучше, чем просто «отлично», хотя и не так хорошо, как «отлично» второй степени, но все-таки позволило получить университетскую премию «Уитмен». Я расценил это как знамение — пора закругляться с прогулками по европейским садам мирских утех и возвращаться к монашескому образу жизни.

На следующий год у меня были грандиозные планы — я задумал посетить современный театр «Провинциалы». Может, именно тогда я из каких-то причудливых соображений и оказался на вечере театра «За окраиной».

Не принимая никакого участия в общественной жизни Кембриджа, я даже не представлял, что об их выступлениях уже шла молва. И не догадывался о существовании любительского театрального общества «Огни рампы», которое каждый год ставило комический спектакль-обозрение. Я ничего не слышал о ежегодном летнем фестивале в Эдинбурге, об «Окраине» с его постановками вне официальной программы фестиваля, среди которых были и работы кембриджского «Обзора огней рампы» с его оксфордским соперником; я понятия не имел о том, что именно в шотландской столице и возник театр «За окраиной».

Так что когда я вошел в кембриджский Театр искусств, я был, что называется, ни сном ни духом о том, что меня ожидает. На сцене я увидел двоих из Кембриджа — высоких и нескладных Питера Кука и Джонатана Миллера — и двоих из Оксфорда — Алана Беннетта и Дадли Мура, не отличавшихся высоким ростом или нескладностью.

Часа два я смотрел «скетчи» — общее название для всевозможных форм сценического искусства — драматические зарисовки с двумя и более персонажами и с началом и концом, монологические выступления, пародии, музыкальные попурри, пару длинных эпизодов из всевозможных сценок, в которых задействована вся труппа. Одним из эпизодов была лишенная смысла миниатюра, которая, вобрав в себя все шекспировские темы, состояла сплошь из запредельных речений, на которые только был способен величайший английский драматург. Показывали бравшую за душу сцену из битвы за Британию, рассказанную пилотом королевских воздушных сил, в которой развенчивались священные мифы о британской порядочности, присутствии духа и милосердии в военное время. Питер Кук в роли премьер-министра от тори Гарольда Макмиллана толкал речь, уличая туманно мыслящего лидера нашей туманной нации. Дадли Мур с помощью огромного пианино, этого сверкающего орудия, выпотрошил Бетховена, Шуберта и Бенджамина Бриттена. В сценке, изображавшей собрание в городке, на котором обсуждали вопросы гражданской обороны, было больше драматизма, чем в сотне листовок кампании по ядерному разоружению, призывавших к дурацкому, лишенному всякой логики ядерному сдерживанию. Приговоренного, идущего на виселицу, «утешал» добродушный, разглагольствующий о мужестве начальник тюрьмы. Но лучшей оказалась блестящая в своей праздности проповедь англиканского священника, прочитанная Аланом Беннеттом:

«Жизнь здорово напоминает банку с сардинами. Мы все до единого рыщем в поисках консервного ножа. И вот другие думают, будто уже нашли его, так? Они отворачивают крышку банки, представляющей собой жизнь, видят сардины, эти сокровища жизни, вынимают их, наслаждаются ими… Но знаете что? В дальнем углу банки всегда остается кусочек рыбешки, который никак не получается достать. Вот интересно — есть ли такой кусочек в уголке вашей жизни? В моей — точно есть».