Отдельное требование - [15]

Три шага по коридору — и вот она, дверь. «Ст. следователь Вознесенский», «Ст. следователь Чугунов».

«Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень...» — мысленно произнес Кока, и так это бормоталось в нем, пока он входил, здоровался и делал первую рекогносцировку. Вознесенский сидел за чистым, как всегда, столом, просматривал последний выпуск «Следственной практики» и прихлебывал чай, плавно подымая и ставя стакан. У них уговор: когда один допрашивает, другой либо обедает, либо в тюрьму едет, либо сидит помалкивает. Чугунову-то наплевать, но Вознесенский не переносит, если во время его допроса рядом бубнят что-то постороннее.

Чугунов допрашивал. На столе по обе стороны вздымались пирамиды подшитых и неподшитых дел, какие-то папки, справочники и тома кодексов. Все это, по мнению Коки, Чугун громоздил для внушительности, чтобы издали было видно — работает человек, завален выше головы.

Поглядим, кого он допрашивает. Ага, как раз мальчик из бражки Ольшевского. Ничего себе мальчик! Породистый носик с горбинкой, глаза чуть навыкате, насмешливые.

— ...ни с кем не считаясь! Это допустимо? Я тебя спрашиваю, это допустимо в советском общежитии?

— А я не в общежитии живу, товарищ капитан милиции. У нас отдельная квартира.

Щеголеватый мальчик. Курточка на нем — модерн. Кока видел такую на одном из маминых знакомых после гастролей в Англии. А вот брючки — нет, тут не обманешь, ушивались из отечественных...

— «У нас квартира»! Квартира дана твоим, родителям, потому заслуги имеют. А ты в ней хулиганишь с дружками, пользуясь, что мать с отцом в отъезде, Жильцы желают отдыхать после трудового дня, желают культурно провести вечер. Что они вместо этого имеют? Крики, топот...

— По-моему, с претензиями надо адресоваться к строителям, товарищ капитан милиции. Все дело в акустике.

— А?..

— Я говорю, в акустике.

Верхняя пуговица на кителе у Чугунова расстегнута, он упарился, и давно уже ему, наверное, хотелось бы грохнуть кулаком о стол. Но Чугун ведет «воспитательную работу». Он даже старается придать голосу проникновенность. Стоит послушать, как он ораторствует:

— Ты вот в институт готовишься. Правильно, хвалю. Надо получать образование, раз государство предоставляет такие возможности. Но, стало быть, должен ты соблюдать и культуру. На что это похоже — то и дело от жильцов жалобы! Как вечер, так безобразите.

Он говорил, что советская молодежь должна быть культурной. Что молодежь не должна «безобразить» и хулиганить. Что молодежь просто обязана соблюдать культуру. Что это очень плохо, когда она некультурна... Раз попав в свою борозду, его какое-либо слово не могло уже вырваться и все ходило и ходило по одному кругу, как игла на заигранной пластинке. Его самого загипнотизировало это кружение, он пообмяк.

— Вам ведь теперь все дороги открыты. Выбирай, что хочешь. А в мое время... Бывало, идешь в школу через лес, темно еще, снег метет, а идешь! Потому к культуре тянулся. Без малого пять километров в один конец...

— И сколько вы классов проучились, товарищ капитан милиции?

«Ха! Шустрый мальчик. Невинно посочувствовал! Понятно, что Чугун академий не кончал». Вознесенский громко зашелестел страницами, словно нарочно напоминая: и я здесь, и я слышу.

Только сейчас Чугунов понял, что над ним потешаются. Лицо его медленно наливалось кровью, и почему-то стало очень заметно, что он здоровенный и плотный, и мальчик против него ничто со своими субтильными покатыми плечиками. «Сейчас Чугун взорвется. Дело тормозится только тем, что он не может сразу переварить тяжелое недоумение: сидит он здесь в капитанском чине, обложенный кодексами, облеченный властью и полномочиями, а ничтожный сопляк посмел издеваться над ним в глаза... Как посмел!»

Сопляк между тем щеголял невозмутимостью. Он твердо знал, что в милиции не бьют. А больше бояться особенно и нечего. Все эти соседские жалобы немногого стоят. Ну, собирается шумная компания, запускает на всю катушку радиолу и танцует до глубокой ночи, мешает людям спать. По самым строгим меркам — мелкое квартирное хулиганство. Штраф.

«Даже удивительно, — подумалось Коке, — что такое дело дошло до старшего следователя. Ему бы полный резон давно закончиться в отделении. Наверно, они там просто умаялись беседовать с этой публикой — вот и сплавили ее наверх, в райотдел».

Нет, все-таки Чугунов пересилил себя. Не заорал, не шваркнул о стол пудовой ручищей. Протянул с хрипотцой:

— Хватит разговорчики разговаривать! Спрашиваю здесь я. На чьи деньги пьете-гуляете? Где берете? Отвечай!

— Право, затрудняюсь сказать, товарищ капитан милиции. Я предоставляю квартиру и откупориваю бутылки независимо от того, кто их покупает. Лично я денег никогда не имею. Это мой основной недостаток.

— Петрушку валяешь? Как бы не пожалеть... Иди. Пусть Ольшевский заходит... через пяток минут.

— Если можно, товарищ капитан милиции, я просил бы называть меня на «вы».

— Вон! — рявкнул Чугунов.

Да, пять минут для успокоения были необходимы. И то, как говорится, по самым скромным подсчетам. Живописуя потом сцену этого допроса, Кока шипел и подскакивал на месте и бурчал утробным басом: «Щенок! Фрукт! Стиляга паршивый! Бездельник! Из таких — самые аферисты! Такой мать-отца продаст!..» Кока несколько шаржировал термины, в остальном редакция была верной.