Отдельная реальность: Дальнейшие беседы с доном Хуаном - [43]

Дон Хуан недоверчиво покачал головой и вышел из дома.

— Дон Хуан! — трижды позвал я.

Он вернулся.

— Уложи меня, — попросил я.

— Уложи себя сам, — сказал он. — Похоже, ты на правильном пути.

Я сказал:

— Лечь!

Неожиданно все исчезло. Я не видел ничего. Через мгновение комната и фигура дона Хуана снова появились в поле зрения. Я подумал, что, очевидно, лежал, уткнувшись лицом в циновку, и что дон Хуан приподнял мою голову за волосы.

— Спасибо! — очень медленно и монотонно произнес я.

— Пожалуйста, — сказал он, передразнивая меня, и снова захохотал.

Потом он взял какие-то листья и начал растирать ими мои кисти и ступни.

— Что ты делаешь?

— Растираю тебя, — произнес он, подражая моему болезненному заунывному тону.

Его тело затряслось от смеха, глаза светились добротой и дружелюбием. Он мне нравился. Я почувствовал, что дон Хуан — хороший, веселый и сострадательный. Но я не мог смеяться с ним, хотя мне этого хотелось. Тут чувство радости снова охватило меня, и я засмеялся. Звук получился такой жуткий, что дон Хуан отшатнулся.

— Отведу-ка я тебя лучше к канаве, а то, чего доброго, еще угробишь себя своим шутовством.

Он поставил меня на ноги и заставил походить по комнате. Понемногу я начал чувствовать ступни, ноги и, наконец, все тело. Уши буквально лопались от странного давления. Это было похоже на ощущение, возникающее в затекшей части тела. Макушкой головы и затылком я ощущал навалившуюся сзади огромную тяжесть.

Дон Хуан затолкал меня в канаву прямо в одежде. Холодная вода постепенно сняла боль и давление.

Я пошел в дом и переоделся. Потом сел и почувствовал ту же самую отстраненность, то же самое желание быть в тишине. Однако на этот раз ясности ума и способности к фокусированию не было, скорее — что-то вроде меланхолии и физической усталости. Наконец я заснул.

12 ноября 1968

Утром мы с доном Хуаном отправились в окрестные холмы собирать растения. Около шести миль мы шли по сильно пересеченной местности. Я очень устал и предложил отдохнуть. Мы сели, и дон Хуан заговорил о том, что он доволен моими успехами.

— Теперь я знаю, что действительно разговаривал, — сказал я, — но тогда мог бы поклясться, что говорит кто-то другой.

— Разумеется, разговаривал ты, — подтвердил дон Хуан.

— Как же вышло, что я не мог себя узнать?

— Это сделал дымок. Можно говорить и не замечать этого, можно перенестись на многие тысячи километров в пространстве и тоже не заметить. Можно проходить сквозь все что угодно. Дымок устраняет тело, и человек становится свободным как ветер, даже свободнее ветра. Ветер могут остановить скалы, стены, или горы. Дымок делает человека свободным, как воздух или даже еще свободнее. Воздух может застояться в подземелье и стать затхлым, но когда человеку помогает дымок, ничто не может ни остановить, ни запереть его.

Слова дона Хуана вызвали во мне странное чувство — смесь эйфории и сомнения. Все мое существо наполнилось непонятным беспокойством и неопределенным чувством вины.

— Тогда получается, что человек действительно способен на все эти вещи, дон Хуан?

— А ты как думал? Или ты скорее согласишься с тем, что ты сошел с ума, да? — жестко сказал он.

— Тебе легко все это принять, дон Хуан. А для меня — невозможно.

— Мне тоже не так просто. Я — такой же, как ты, и не имею никаких привилегий. Эти вещи одинаково трудно принять и тебе, и мне, и любому другому.

— Но ты же чувствуешь себя во всех этих вещах, как рыба в воде, дон Хуан.

— Верно, однако, мне пришлось дорого заплатить. Я должен был сражаться, причем, наверно, больше, чем придется сражаться тебе. Ты, каким-то, сбивающим с толку, образом, заставляешь все работать на себя. Ты представить себе не можешь, ценой каких усилий мне досталось то, чего ты шутя добился вчера. У тебя есть что-то, что помогает тебе на каждом дюйме пути. Иначе невозможно объяснить тот способ, которым ты учишься силам. Сначала ты делал это в отношении Мескалито, теперь — в отношении дымка. Тебе следует полностью сосредоточиться на осознании того факта, что у тебя большой дар, ты — талантлив, и не обращать внимания ни на что другое.

— Ты так говоришь, будто сделать это — раз плюнуть. Но на деле-то все иначе. Меня разрывает изнутри.

— Ничего, скоро цельность к тебе вернется. С одной стороны ты не заботился о теле. Ты слишком разжирел. До сих пор я не хотел ничего тебе говорить по этому поводу. Нужно всегда позволять другим действовать так, как они считают нужным. Ты не появлялся два года. Но я говорил когда-то, что ты вернешься, и вот — ты здесь. То же было со мной. Я бросал на пять с половиной лет.

— Почему ты ушел, дон Хуан?

— По той же причине, что и ты. Мне это не понравилось.

— А почему вернулся?

— Опять-таки, потому же, почему и ты. Другого пути нет.

Это утверждение произвело на меня глубокое впечатление. Мысль о том, что другого пути нет, уже приходила мне в голову и раньше. Я никогда никому о ней не говорил, но дон Хуан сформулировал ее очень точно.

После очень долгой паузы я спросил:

— Дон Хуан, чего я добился вчера?

— Ты встал, когда захотел встать.

— Но я не знаю, как это вышло.

— На отработку этого приема требуется время. Но важно, что ты в принципе знаешь, как это делается.