Отдельная реальность: Дальнейшие беседы с доном Хуаном - [29]

Уже почти совсем стемнело. С места, где я сидел, была видна западная часть неба. Края некоторых плотных и почти черных посередине облаков были окрашены в темно-желтый цвет. Я хотел сказать дону Хуану, какое красивое сегодня небо, но он меня опередил.

— Рыхлые (пушистые) края и плотная середина, — сказал он, указывая на облака.

Его замечание до того совпадало с фразой, которую я намеревался произнести, что я подскочил.

— Я как раз собирался тебе об этом сказать, — проговорил я.

— Один-ноль в мою пользу, — объявил он и засмеялся с детской непосредственностью.

Я спросил, как насчет того, чтобы ответить на вопросы.

— Что тебя интересует?

— Наша сегодняшняя беседа о контролируемой глупости сбила меня с толку, — сказал я. — Я действительно не могу понять, что ты имеешь в виду.

— Конечно же, ты не можешь этого понять. Ты пытаешься об этом думать, а мои слова никак не вяжутся с твоими мыслями.

— Я пытаюсь думать, — сказал я, — потому что для меня это единственная возможность понять. И все-таки, хочешь ли ты сказать, что как только человек начинает видеть, все в мире становится ничего не стоящим?

— Я не говорил «ничего не стоящим». Становится неважным, вот что я говорил. Все становится равнозначным и, потому, неважным. Вот, скажем, мои действия. Я не могу утверждать, что они — важнее, чем твои. Так же, как одна вещь не важнее другой. Таким образом, все явления, вещи, действия имеют одинаковое значение и поэтому не являются чем-то важным.

Тогда я спросил, не считает ли он, что видение «лучше», чем простое «смотрение на вещи». Он ответил, что глаза человека могут выполнять обе функции, и ни одна из них не лучше другой. Приучать же себя только к одному из этих способов восприятия — значит безосновательно ограничивать свои возможности.

— Например, чтобы смеяться, нам нужно смотреть, — сказал он, — все, что есть в мире смешного, можно уловить только тогда когда смотришь. Когда человек видит, все настолько равнозначно, что ничего смешного не может быть.

— Уж не хочешь ли ты, дон Хуан, сказать, что видящий не способен смеяться?

Он немного помолчал.

— Наверное, есть люди знания, которые никогда не смеются. Впрочем, я таких не знаю. Те, с кем я знаком, не только видят, но и смотрят, поэтому все они могут смеяться.

— А может человек знания плакать?

— Я думаю — да. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться, плакать, веселиться, печалиться или радоваться. Лично мне не нравится быть печальным. Поэтому, когда приходится сталкиваться с чем-то, что вызывает печаль, я смещаю глаза и начинаю видеть вместо того, чтобы смотреть. Но если попадается что-то забавное, я предпочитаю смотреть и смеяться.

— Тогда твой смех — настоящий. Получается, что смех — это уже не контролируемая глупость.

Какое-то время он пристально смотрел на меня.

— Знаешь, я с тобой разговариваю потому, что ты даешь мне повод посмеяться, — произнес он. — Ты напоминаешь мне тех, живущих в пустыне, грызунов, которые попались в тот момент, когда они, засунув свой хвост в норы других грызунов, пытались спугнуть последних для того, чтобы поживиться их запасами. Так и ты — ловишься на своих же вопросах. Будь осторожен! Ведь эти крысы иногда остаются без хвоста, спасая свою шкуру.

Его сравнение рассмешило меня. Когда-то дон Хуан показывал мне этих зверьков с пушистыми хвостами. Они были похожи на жирных белок. Я представил себе одну из них, отрывающую свой хвост. Картинка получилась грустной и в то же время очень забавной.

— Мой смех — самый что ни на есть настоящий, — сказал дон Хуан. — Впрочем, как и все, что я делаю. Но он же — контролируемая глупость, поскольку бесполезен. Он ничего не меняет, но, тем не менее, я смеюсь.

— Но, насколько я понимаю, дон Хуан, твой смех не бесполезен. Он делает тебя счастливым.

— Нет. Я счастлив оттого, что выбрал смотреть на вещи, делающие меня счастливым, а потом уже глаза схватывают их забавные стороны, и я смеюсь. Я говорил тебе это много раз. Чтобы быть на высоте, всегда нужно выбирать путь, подсказанный сердцем. Возможно, поэтому человек, поступающий так, всегда может смеяться.

Я решил, что он имеет в виду превосходство смеха над плачем, или хотя бы то, что плач — это действие, которое нас ослабляет. Но дон Хуан заявил, что никакого принципиального различия нет. И что оба они одинаково неважны. Просто ему лично больше подходит смех, потому что когда он смеется, тело его чувствует себя лучше, чем когда он плачет.

Тогда я заметил, что равнозначности здесь все же нет, поскольку есть предпочтение. Если он предпочитает смеяться, а не плакать, то смех — важнее.

Но он упрямо твердил, что его предпочтение ничего не значит; они равноценны. Я заявил, что, доводя наш спор до логического конца, можно сказать: «Если все настолько равнозначно, то почему бы не выбрать смерть?»

— Многие люди знания так и поступают, — сказал дон Хуан. — И однажды человек знания может просто исчезнуть. В таких случаях люди обычно думают, что его за что-то убили. А он просто выбрал смерть, потому что для него это не имело значения. Я выбрал жизнь. И смех. Причем вовсе не оттого, что это важно, а потому, что такова склонность моей натуры. Я говорю «выбрал», потому что