Отцы - [5]

— Чего ж ты с ними так грубо?

— А не люблю гонор, я простоту в человеке люблю. А тут начинают из себя воображать… Вожу я их, вижу, что с ними делают. Насмотрелся, наслушался… Нас они не стесняются, за людей не считают. «Гони, шеф!», «Давай, шеф!», щупаются, ругаются… Считают, раз он платит, значит, хозяин. Ты не московский?

— Сейчас московский.

— Я тоже сейчас московский, приехал из армии и женился на своей. Не возвращаться же в деревню, что я, хуже других?

Машина резко свернула вправо. Обогнула девушку. Та вздрогнула и напряглась. Таксист крикнул ей в лицо:

— Куда смотришь? Зад подбери. Разгулялась… Тоже небось какая-нибудь аспирантка.

— Воспитываешь интеллигенцию?

— Их в колхоз всех, на трудодни. Они бы тогда по радио меньше трепались! Ишь ходят! Цыпы-дрыпы!

— А сам ты принципиально не учишься?

— Почему? Я школу кончаю, рабочей молодежи. Может, в институт пойду. Сейчас в партию вступил, — он подмигнул пассажиру. — А куда денешься? Хочется пожить. Первый класс у меня есть, на книжке тоже, меня друг в Африку на работу обещал устроить, в Египет, три года отработаю, шмоток на десять лет хватит, машину куплю, за границей опять же побываю, посмотрю, как там люди живут, интересно. Ты не был?

— Был.

— Ну как?

— Ничего, интересно.

Таксист с уважением взглянул на пассажира.

— А у вас какая профессия, что за рубежом?

— Биолог я. Кенгуру развожу.

— Чего? Это которая прыгает?

— Она.

— А для чего разводят-то, для зоопарка?

— Для мяса, консервы будем выпускать. А главное — для замши. Замшевые куртки уважаешь?

— Ничего, — неопределенно согласился таксист. — Что-то я не слышал про это, хотя выписываю «Огонек» и «Неделю», и пассажиры не рассказывали… И платят много?

— Пятьсот в месяц. И премиальные.

— Ишь ты… И работа нетрудная?

— Трудная, — выдохнул Новиков. — Деньгам не обрадуешься. Таксист заметно повеселел.

— Деньги нигде зря не платят. Хочешь жить — умей вертеться!.. Вот и я говорю, что я, хуже других: жизнь проживешь, ничего не увидишь. А вернусь, там надо устраиваться, хочется тоже, как говорится, как человек: меньше ишачить — больше получать и в белой рубашечке ходить. А с этой коломбины я уйду, конечно, работу найду получше.

— Значит, собираешься все же учиться?

— Чего ж, если для дела. Мне смешно на учителей и врачих. Учатся, учатся, недоедают, а после на семьдесят, на девяносто рублей? Ну, я понимаю, евреи или черные, те свой кусок не упустят и зря учиться не будут, а вот наша учительница, Надежда Николаевна, приехала из Ленинграда к нам в деревню, так чего она добилась? Из Ленинграда! Хоть хорошая она женщина, хорошая, но не скажешь, чтоб очень умная.

— Она приехала вас учить. Без нее вы так и остались бы темными.

— Не остались.

— Для чего же она тогда приехала, ты считаешь?

— Ну такая, начиталась книжек, идейная… Пользы-то для нее никакой нет.

— Для страны. Для вас! Значит, и для нее.

— Если так подумать, конечно. Справедливо… Но шальная, зачем это ей?

— В ее дочь влюбился?

— Ее. Такая любовь была, мне теперь больше никогда так не полюбить. Я трактористом уже работал, из-за нее пить перестал, курить даже, я и сейчас не курю, с ребятами разругался. Считай, из-за нее я такой заводной стал и Москвы добился. А она никак: за товарища, мол, принимаю, а больше ничего не разрешу. Я уж в Одессу ездил, хотел в китобои устроиться, думал, вернусь со славою, но там такой блат, не пробьешься. А тут один тип приехал из столицы, техник. У нас дорогу рядом стали строить. Он был парень такой, московский, она к нему прилипла, думала с ним уехать, любовь у нее была. Я терпел, терпел, надо мной ребята смеются, а я думаю, чего его трогать. Во-первых, парень, сам он не виноват: раз добро лежит, чего не подобрать… Потом их много было все же, человек двадцать и из Москвы, черт его знает… его тронь — и срок схватишь… Ну, выпили мы один раз крепко, пошли в клуб, его отозвали, чтоб она не видела. Я ему говорю: «Что ж ты чужое подбираешь, она — моя!» А он ничего так оказался: «Бери, говорит, мне не жалко!» Выпили мы с ним еще полбанки, как полагается, покорешили, расцеловались, он пошел за ней. Вывел ее за овраг, будто на прогулку, а мы тут. Она к нему жмется: «Юра, Юра!» А он говорит ей: «Что ты за меня держишься, ты за себя отвечай». Здесь она, конечно, сразу вся опала, заплакала, без голоса, правда, бери ее голыми руками. Я говорю ей: «Что ж ты отвергла честную любовь? Подстилкой московской стала?» Ударил ее, как с ребятами договаривались. Честное слово, так любил, рука не поднималась, мечта все-таки, но перед ребятами неудобно. Она — ничего, только кровь вытерла, я ее еще два раза… И точно, легче стало… Парни тут подошли тоже. Подняли ей юбку, задрали на голову, иди, говорим, отсюда, такая-сякая! А она хоть бы сопротивлялась, молчит, как виноватая. А какая была принцесса! А у нас Витя был, хороший парень, умный такой, морячок, в отпуск приехал, говорит: «Ребята, как бы она на себя сдуру руки не наложила. От нее все можно ждать». Пошли за ней, догнали, она рыдает, а лицо опухло, я не рассчитал — сильно ударил.

— Милиция-то у вас есть?

— Милиция? Дядя Гриша. Мы с ним уже выпили и договорились. Он нас только предупредил, чтоб без ножей и лицо не трогали, а я погорячился. Но Витя-морячок сообразил: «Надо ее водкой напоить». Сбегали, принесли. Тут она кусалась, царапалась, плевалась, но не кричала и не просила, видимо, все же гордость осталась. Мы ей влили два стакана, неполных, часть разлили, но она утихла, вырвало ее, она вся перепачкались, стала плакать. Мы пошли за девками, говорим: «Идите, возьмите Лидку, пьяная валяется!» Отвели ее домой, все же видят, в каком она виде, а ее совсем разобрало, еле идет. А девкам мы сказали, со строителями ее видели. Стройбат около нас стоял. Мать как вышла, увидела ее, услышала о стройбате, по морде ей, чтоб видели все, какая она принципиальная! Из дому, говорит, выгоню! Вот тебе и Лидочка! А сейчас за шестьдесят рубчиков вкалывает на стройке в Новгороде подсобницей. Я в прошлом году ездил, заезжал специально посмотреть: живет в общежитии, одна койка, нищая, в общем, уже полапанная, а я еще мечтал о ней! Вот так!..